Neandertals Home
Сетевое издание :: (январь 2017)
Летом 1990 года, я на неделю застрял в Москве. В Мурманск, который был целью моей командировки, попасть никак не удавалось. Невозможно было достать билетов ни на поезд, ни на самолет. От скуки мы уподобились туристам, и принялись изучать исторические достопримечательности. Вот тогда мы и попали на Новодевичье кладбище. Пускали туда далеко не всех, нам удалось пройти, примазавшись к иностранной делегации. Я мало что запомнил из этого посещения, разве что памятник Гоголю, да свежую могилу любимого актера Анатолия Папанова. О том, что он навсегда уже стал для нас Копалычем, мы тогда еще не знали.. фильм еще не вышел на экран.
Мы уже собрались домой, когда пробираясь узкими тропами между надгробий, я вдруг заметил, стоящий неподалеку простой деревянный крест, свежий букетик живых цветов и надпись «Даниил Андреев». Не знаю, что меня тогда так поразило, то ли удивительная скромность, трогательность и притягательность этого захоронения.. то ли впечатления от недавно прочитанных «Розы Мира» и сборника стихов Андреева. То ли контраст с могилою Н.С. Хрущева, которая находилась поблизости. На нас, людей далеких от искусства ваяния, монумент произвел впечатление многотонного дота, возведенного на месте захоронения. Видимо, скульптор Э. Неизвестный прозревал, что и годы спустя, у нас вымрут далеко не все сталинисты..
А на днях в живом журнале возникла дискуссия по поводу А.И. Солженицына, покинувшего нас совсем недавно. Там я и увидел цитату из статьи автора, которого доселе не знал. Цитата была нелицеприятна, автор характеризовал вермонтско-лыковского затворника хлестко, и как мне показалась вначале абсолютно несправедливо. Однако, я прочитал статью целиком. А потом подумал: а что, не лишено оснований.. Статья была написана зло, безусловно зло. Но опять возникала все таже мысль: а так ли уж это несправедливо? Не знаю. Меня заинтересовала личность автора, захотелось почитать что-нибудь еще. И я принялся шерстить Интернет. Но нашел только несколько его статей в журнале "Зеркало", а информации о нем и того меньше: "Алексей Смирнов (фон Раух). 1937 года рождения. Художник и писатель, участник второго русского андеграунда. Живет в Москве. Несколько публикаций в журнале «Зеркало»". Вот и все, по сути, что удалось узнать. Может быть причиной тому андеграунд? Как бы то ни было, но самая распространенная русская фамилия Смирнов, оказалась явно не по зубам Гуглу.. Может быть вам повезет больше?
ноябрь 2008
Upd. С большим опозданием узнал.. 30.10.2009 г. Алексея Глебовича не стало.. Эх, как же жаль. Могучий был дядька. Добавил статью его памяти и полную библиографию его статей: тут
Приближается столетие со дня рождения Даниила Леонидовича Андреева, старого и верного друга нашей вырождающейся смирновской дворянской семьи. Помимо отца с Андреевым по-своему дружили и моя мать-казачка, урожденная Абрамова, и бабушка по отцу, урожденная Долматова, и все их друзья и знакомые.
Мой дед Борис Васильевич Смирнов уже в тридцатые годы окончательно спятил после двух отравлений, от которых чуть не помер, – и он либо от всех прятался, либо страшно подвывал, поглядывая из-под лысоватого лба горящими глазами затравленного зверя. Начинал он свои рулады с фразы “Молитесь, люди русские!”, а дальше молол всякую чушь, намекая на то, что его снова хотят отравить и постоянно воздействуют на него невидимыми лучами. Установки же, запускающие эти лучи, вмонтированы под кожу его гостей, поэтому ее желательно вскрыть острым ножом. Психоз деда был семейный, булгаковский, так как его бабка происходила из Ольгердовичей Булгаковых. Один из Булгаковых имел кличку Голица (то есть рукавица), и от него пошли князья Голицыны, гордящиеся своими корнями Ольгердовичей и Гедиминовичей. Сами же Булгаковы в Московии князьями не считались.
Внешне мой бесноватый дед был очень похож на Никиту Михалкова, но без михалковского наследственного специфического выражения. Прабабка Михалкова была заезжей не очень дорогой француженкой, певшей в хоре на сибирских “ярманках”. Суриков так к ней привязался, что выкупил ее из хора, женился на ней и, когда она умерла, часто приходил на ее могилу и, выпив изрядно водки, часами лежал на могильном бугре и горько плакал. Когда я вижу по “ящику” Михалкова, всегда вспоминаю деда – у них общие “южные” глаза. Правда, дед унаследовал их от своей матери, наполовину грузинской княжны Баграташвили, племянницы автора поэмы “Амирани”.
У деда был родственник – Владимир Васильевич Смирнов, генерал от инфантерии, командующий Третьей армией Западного фронта в германскую войну. Ему вместе с другими генералами, предавшими Николая II, красные отрубили шашкой голову. Произошло это злодейство в Кисловодске, в генеральском пансионе, где проводили отпуска командующие армиями и фронтами той изначально несчастной для России Первой мировой, в которую совершенно напрасно ввязались последние Романовы, защищая чуждые славянам Францию и Англию. Вообще среди потомственных дворян Смирновых, за двести послепетровских лет переженившихся на итальянках и француженках, было много генералов и особенно полковников. Другой родственник деда по матери – генерал от кавалерии князь Николай Николаевич Баратов, командовавший армией в Персии, хотел свергнуть большевиков в Закавказье. В одном из боев ему бомбой оторвало ногу.
Но сам дед, сын полковника и генерал-майора в отставке, был народником и давно уже сочувствовал эсерам, сидел из-за них в тюрьме. Бывал он в Полтаве у Короленко, часто встречался с Николаем Федоровичем Анненским, одним из столпов народнического либерализма, братом предтечи символизма Иннокентия Анненского. Его жена, моя бабка, сама до революции дружила с Потемкиным, Луначарским и другими будущими крупными большевиками. Оба они любили читать Горького, Леонида Андреева и всех скандинавских писателей и поэтому хорошо относились к Даниилу Андрееву – как к сыну близкого им левоватого писателя, одного из дореволюционных кумиров народнической интеллигенции.
Леонид Андреев сделал себе имя рассказом “Бездна”, повествующим о том, как один студент, у которого бандиты изнасиловали невесту, тоже залез на ее бесчувственное, в обмороке тело. Меня когда-то удивил его рассказ о гимназисте, пырнувшем ножом в живот проститутку, к которой он пришел для удовлетворения похоти. Андреев-старший, как художник Врубель, часто рисовал демонов и Сатану и, как наставник тогдашних писателей Горький, был предтечей целой плеяды певцов темных сил и зверств большевизма.
Моего отца родители и их окружение также воспитали как народника, готового положить свою голову на плаху просвещения русского народа. Чем он и занимался до конца своих дней, преподавая рисование в различных учебных заведениях и издавая серию книжечек, которую в Москве называли “В помощь беспомощному художнику”. Все эти послереволюционные беседы и общения происходили в основном на нашей даче в Перловке по Ярославскому шоссе, куда в те годы к нам ездило много интеллигенции из “бывших”, как-то пристроившейся при большевиках. В шутку они называли Перловку Смирновкой. Всех этих господ-товарищей бабка поила на террасе чаем с вареньем и кормила яичницей с жареной картошкой. В Перловке тогда было много старых дореволюционных дач, хозяев которых или выслали, или расстреляли. В опустевшие дома чекисты вселяли своих доверенных людей. Тогда на соседней с нами улице появились семьи Бонч-Бруевичей, Тухачевских, Кржижановских, чьи потомки гнездятся там и по сей день. Некоторые дачи стали явочными квартирами тайных агентов ОГПУ-НКВД.
За нашим домом, как за гнездом, где собираются “бывшие”, издавна было установлено пристальное наблюдение, но нашу семью не трогали, так как хозяин – мой дед – был явным психом, постоянно и громко выл, пугая соседских собак, поддерживавших его собственным воем. Все это внушало соседям страх, и они, выходя по ночам из домов, злобно шипели: “Опять дядя Боря воет” или “Опять Борис Васильевич спать нам не дает – надо бы его пристрелить!” Но пристрелить или поджечь дачу боялись, зная, что старый вытик имеет прямой доступ в Кремль: когда-то на его петербургской квартире размещалось землячество грузинских студентов и одно время там проживал Сталин вместе с грабителем европейских банков Камо – Тер-Петросяном. Дед мог напрямую писать Кобе, которого он знал по этой кличке с очень давних лет. Насколько я знаю, он не обращался к этому усатому господину, так как давно, как и многие ему подобные либералы, разочаровался в режиме большевиков, но о старом знакомстве порой для самозащиты вспоминал. Позднее, уже в послевоенные годы, постоянно читая “Огонек”, дед возненавидел Америку и регулярно посылал заказными письмами на Лубянку толстые черные клеенчатые тетради, исписанные тушью четким крупным почерком стареющего человека и озаглавленные “Заговор американских шпионов в Перловке”. В этих опусах дед запутывал в свои шизоидные сети всех перловских дачных соседей.
Однажды отца вызвали на Лубянку, и он с ужасом пошел туда, думая, что уж на этот раз его обязательно заберут, но был приятно удивлен, когда следователь, открыв шкаф, показал ему стопку тех самых тетрадей и очень вежливо попросил как-либо повлиять на папашу, чтобы он более не посылал к ним своих сочинений, которые они, тем не менее, обязаны хранить. Поселившись на даче лет пятнадцать назад, я сполна унаследовал шизоидные традиции нашей смирновской семьи и, по примеру деда, завел пять кошек и несколько собак, которые, к нерадости моей белокурой жены, полуприбалтийской немки и крайней чистюли, постоянно валяются в ногах постели и гадят по всем углам, хотя зимой для них посреди комнаты всегда стоят тазы с чистым песком. Как говорится, семейные традиции надо поддерживать... По ночам я пока еще, правда, не вою, так как не слабонервен, и клеенчатых толстых тетрадей на Лубянку не посылаю. Но, возможно, все еще впереди, и от семейного безумия зарекаться нельзя, оно может настичь любого из нас неожиданно, как глыба льда или сосулька с весенней крыши. Наследственность, скажу я вам, штука страшная. Да и кроме того, все мои предки были в прошлом вояками и убивали множество людей, которые перед смертью наверняка проклинали своих губителей...
Дед рассказывал, что в их тамбовском имении после осенних охот гости традиционно трапезовали без дам, с собаками, и никаких правил гигиены при этом не соблюдалось: собаки хватали кости и объедки со столов захмелевших дворян. А утром многие гости просыпались на одной подушке со своими четвероногими друзьями, вылизанные ими из самых дружеских чувств. Мои кошки тоже любят вылизывать мне бороду и усы перед сном и часто спят у меня прямо на голове. Я иногда бываю в ветеринарной больнице и встречаю там постаревших кошколюбителей и кошколюбительниц, переносящих, как и я, своих подопечных в сетчатых пластмассовых коробках, которые я называю ловушками. Таким подобным себе людям я объясняю, что животных теперь в России любят только потомки недорезанных дворян, и, к своему удивлению, почти всегда оказываюсь прав: хозяева хвостатых воспитанников сообщают мне о своем благородном происхождении. Наше простонародье в своей массе очень жестоко обращается с животными, детьми и стариками.
Даниил Андреев тоже очень любил кошек и постоянно спал с ними у нас на даче. Кошки ходили по цветникам и кустарникам, как звери в вольере. Около клумбы рос куст белых роз, посаженный бабушкой на могиле любимой кошки Пашеньки. Пашеньку какой-то пролетарий стащил со столбика калитки, где она грелась на солнце, и зарезал финкой. Соседской собаке разрезали пополам нос за то, что та лаяла, высунувшись в заборную щель. Бабушка рассказывала, что в Екатеринославе, где они жили в годы революции, махновцы отрезали груди у директрисы гимназии, тоже отъявленной народницы, под началом которой бабушка и сеяла разумное, доброе, вечное в души детей рабочих и городских обывателей – половина учениц гимназии была из простонародья и училась бесплатно. Жил Андреев во флигеле, который не так давно пришлось разобрать, сняв с него наличники, расписанные дедом в сказочном стиле. Флигель полностью прогнил: он не был поставлен на кирпичный фундамент и ушел в землю. Андреев всегда отчаянно курил дешевые крепкие пролетарские папиросы, и около его письменного стола всегда стояло ведро с водой, полное окурков. Наши кошки всей стаей собирались к Андрееву во флигель и постоянно сидели у него на спине, когда он писал, и спали на нем, как самолеты на палубе авианосца.
Три года до моего рождения (1934, 1935, 1936) Андреев подолгу жил у нас в Перловке, приезжая ранней весной и топя на ночь железную печку-буржуйку, подвесная труба которой была выведена в форточку. На своем медном примусе он постоянно кипятил крепкий, черный, тюремного пошиба чай. У Андреева был ключ от флигеля, он появлялся неожиданно и так же неожиданно, не прощаясь, уезжал в Москву. Рядом с флигелем стоял построенный из горбыля дровяной сарай, а под ним – схрон, землянка со скрытым воздуховодом. В этом схроне периодически прятались катакомбные монахи и священники, днем спавшие во флигеле вместе с Андреевым на старинных черных железных кроватях с набитыми сеном тюфяками. Если появлялись подозрительные прочекистские люди, монахи уходили через люк в схрон. По ночам бабушка носила еду и для катакомбников, и для Андреева. Питались все в основном рисом с овощами и очень крепким бульоном из телятины, который варили в огромных кастрюлях и для кошек, и для людей. Периодически по ночам в доме около иконы начала XVIII века “Знамение” вполголоса служили молебны. Икону спас от сожжения дед, когда в Москве из закрываемых церквей вывозили в кострище целые иконостасы. Он остановил груженную церковной утварью телегу и в обмен на денежную купюру получил от возчика большую икону Богоматери, которую быстро уволок в ближайший двор. Там дед купил у дворника мешковину, запаковал образ и увез на извозчике на дачу.
Среди скрывавшихся катакомбных священнослужителей были люди весьма образованные, к примеру, архимандрит Арсений, в прошлом человек из хорошего общества, закончивший в молодости какой-то привилегированный лицей и учивший потом в немецких университетах. С ним Андреев обсуждал религиозные и философские вопросы. Архимандрит по матери происходил из остзейских аристократов и настроен был во многом пронемецки, объясняя Андрееву, что вся петербургская культура была полунемецкой и что две великие страны уже очень давно срослись в сверхгосударство. Андреев был не согласен с такой трактовкой русского пути и все больше толковал об Индии, Тибете, о гималайской расе, об иранских и индийских ариях. Перезнакомившись со многими катакомбниками, Андреев потом ездил по адресам их единоверцев в глухие места Брянской, Петербургской и Новгородской губерний, служившие прибежищем и утешением для многих врагов красного режима. Вроде уедет человек в глушь – и забудет о большевистском скотском хуторе. Он восторгался тогда еще не изгаженной большевиками природой тех мест.
К 1937 году, году моего рождения, в Перловке стало совсем беспокойно. Ночами по поселку ездили черные “эмки” – арестовывали людей. Сосед, лубянский офицер, входивший в расстрельную команду, усиленно наблюдал за нашей дачей. Часто наведывался к нам участковый милиционер, подолгу проверял домовую книгу и паспорта. Насколько мне известно, Андреев не любил красные власти, чекистов, милиционеров, боялся их всех, поэтому в те годы коротко стригся и носил кепку, кося под пролетария. Он стал искать более спокойное место для уединения и поэтому в последние предвоенные годы редко бывал в Перловке и постоянно не жил там.
Я знаю, что по своим каналам, не через нашу семью, Андреев познакомился с родней генерала Джунковского, тоже жившей в Перловке, и бывал у них, расспрашивал о Распутине, которого те наблюдали в Петербурге достаточно близко. Джунковский занимал высокий пост в царской полиции, а потом насильственно, под залог семьи, перешел “по наследству” к большевикам и активно помогал им создавать большевистскую охранку – Чека. Он был очень близок с Рувимовым-Дзержинским, их союза очень боялся Сталин: эти многоопытные господа могли запросто скрутить и ликвидировать усатого уголовника, в прошлом полицейского осведомителя. Дзержинский, опасаясь быть отравленным агентами Сталина, принимал противоядия, подорвал организм и умер сам. После его смерти Джунковский скрывался на даче своих родственников в Перловке, но был выдан их бывшим дворником и вскоре расстрелян. Мой отец предупреждал Андреева: опасно посещать семью жандармского генерала! Но куда там! Андреев вообще был человеком рисковым и мог спокойно засовывать голову в пасть льва. Дед, как бывший “борец за правду народную”, активно ненавидел жандармов и казаков, избивавших демонстрантов и студентов нагайками, и, конечно же, не верил в то, что Ленин в Первую мировую получал деньги от германского генштаба на свою революцию, а Троцкий и Носарь, возглавившие Петербургский совет, принимали японскую финансовую помощь на революцию 1905 года. Сегодня деятельность этих шпионов доказана документально, и не на основании русских архивов.
Когда дед узнал, что отец моей матери – казачий генерал-лейтенант, вешавший после японской войны железнодорожных служащих и студентов, мешавших эвакуации русской армии из Сибири в Центральную Россию, то люто ее возненавидел и называл “говном генеральским”, хотя сам был сыном армейского полковника и генерал-майора и внуком артиллерийского штабс-капитана – севастопольца, в молодости громившего из своих пушек в сорок восьмом году венгров и чехов, восставших против Габсбургов. Ох как давно русские армии ходили воевать в Восточную Европу, и с тех пор в этих краях клич “Русские идут!” равносилен кличу “Татары идут” в русских и польских землях. Очень неевропейские штучки делали крепостные армии императоров и рабские скопища большевистских косорылых ваньков на узких древних улочках Будапешта и Праги.
Андреев не был завзятым монархистом, просто сочувствовал расстрелянной царской семье. И Горький, и Леонид Андреев, и Иван Бунин, и Скиталец, и Чирикеев, и другие знаньевцы – все, как могли, готовили февральскую революцию и свержение династии Романовых. Мой дед хоть и был поражен жесточайшим шизоидным маразмом, но ума у него хватало, чтобы частенько, как бы про себя, приговаривать: “Не эту революцию мы ждали!”
В России были только две реальные силы – Романовы и дворяне и исконно враждебные им крестьяне. Среднего класса почти что не было, а рабочий класс и буржуазия болтались, как дерьмо в проруби. Большевики победили, опираясь на озлобленных инородцев и ожесточившихся за триста лет рабства крестьян. Мне кажется, что Андрееву во многом были близки эсеры и тот режим, который они могли бы установить в России, не вырви у них власть Ленин со своей бандой. Сотрудничая с большевиками, уцелевшая часть народнической интеллигенции через школы и институты подготовила себе смену – добрых, порядочных юношей и девушек неопределенно левых взглядов, почти поголовно истребленных в годы Второй мировой войны. Лейтенантская проза и интонации послевоенных стихов Винокурова появились именно среди случайно уцелевших воспитанников народнической интеллигенции. Они, наивные дурачки и дурочки, всерьез верили в социализм с человеческим лицом и гуманными идеалами. Остатки воспитанников народнической интеллигенции стали горючим материалом, который грел и оттепель, и перестройку, и ельцинский бунт девяносто первого. Душок этих господ-товарищей, наполнявших большевистские университеты, институты, издательства и прочие места, где красные готовили свои кадры и влияли на подрастающее поколение, я всегда нутром чувствовал.
Оселком для выявления людей с народническими тенденциями была оценка Второй мировой войны и участие русских в боевых действиях в рядах вермахта. Далеко не все, надевшие немецкую форму, разделяли взгляды нацистов, они просто хотели мстить красным и были рады получить оружие из любых рук, хоть от самого дьявола. Разъезжая по России, я познакомился со многими власовцами и неглавными участниками оккупационных администраций. Среди них не было ни злобных антисемитов, ни человеконенавистников. Они долго не могли понять, что вермахт пришел не освобождать Россию, а завоевывать ее. Тогда еще можно было спасти страну, были живы поколения, помнившие старую Россию, еще не появились законченные “хомо советикусы”, создание которых было завершено в послевоенный период. Большевистская номенклатура, вывезшая своих самок и детенышей в Ташкент, Свердловск и Новосибирск (в Тюмень вывезли также “копчушку”, как в шестидесятые Геннадий Снегирев называл маринованную в уксусе мумию Ленина), вела последовательную войну на истребление своих подданных, водя в лобовые атаки плохо вооруженные и необученные толпы новобранцев.
Сейчас, в путинской России, официально шипят на Гавриила Попова за его новую книгу “Три войны Сталина”, приравнивая маленького седенького экономиста к власовцам и полицаям. По Попову первая война Сталина – разгром в западных военных округах кадровой Красной армии; вторая война Сталина – это война русского крестьянина, разочаровавшегося в немце, не давшем ему земли; третья – захват Восточной Европы. Две последние войны Сталин выиграл, а первую позорно проиграл. Шипят в путинской России и на умершего солдатского писателя Виктора Астафьева, заявлявшего, что большевики воевали солдатским мясом. Свыше двух десятков миллионов людей, по семь на одного убитого немца, положила ленинско-сталинская номенклатура для обороны Ташкента и Свердловска, где сидели, дрожа от страха, детишки красных начальников. Эти детишки потом раздербанили при Ельцине советскую промышленность и нефтяные прииски.
Мне совершенно не жаль красного рейха и всех его “достижений” и “завоеваний”, рычавших на площадях под красные тряпки, бодренькие мотивы Дунаевского и хрипы Утесова. Но жаль отдельных людей, как и я, злосчастный идиот, робко надеявшихся, что что-то может измениться к лучшему еще в течение жизни наших поколений. Люди, сотрудничавшие с немцами, разочаровавшиеся в гитлеровской Германии, – те из них, кто выжил после сталинских лагерей, – не боялись в старости, в семидесятые годы, открыто говорить о своей трагедии. Когда вермахт осенью сорок первого пер на Москву и многие в городе ждали немцев, у Андреева с моим отцом-народником, настроенным антинемецки, состоялся весьма любопытный разговор. Андреев сказал: “Ты, Глеб, так боишься и ненавидишь немцев – и совершенно напрасно. Немцы придут и уйдут, а Россия останется”. Поразительная и удивительная наивность! Так же рассуждали обыватели в гражданскую войну, говоря о большевиках. Но России, к сожалению, почти не осталось. Возможно, что на месте Российской империи, СССР и Эрэфии со временем появится небольшая страна, в которой будут жить остатки восточных славян, и эту страну, быть может, и назовут Россией.
Но перебегать к немцам Андреев не спешил и, уйдя на фронт со своей портативной пишущей машинкой, благополучно служил штабным писарем на Ленинградском фронте, стуча приказы, и даже не был ранен или контужен. У меня есть военная фотография Даниила Леонидовича в солдатской форме, он на ней тощий, как высушенная амазонскими индейцами человеческая голова. В землянках и окопах Андреев по ночам, как всегда, много курил и в тишине думал о своем, разрабатывая свои мистические системы и вырабатывая свой проиндийский “птичий” псевдоязык.
Вообще словесно Андреев был очень развит и литературен – и наследственно, и от постоянного книгопоедания. Но образного и ассоциативного настроя, как его отец, не имел. Он был идеальный работник для периодической печати, только вот печати подходящей для него не было. Наверное, Андреев, как я предполагаю, был последним искренним – не для позы и желания продать себя в проститутной советской псевдолитературе – носителем народнического мировоззрения.
Постсимволист Блок, самая яркая и быстро сгоревшая звезда русской провиденциальной и мистически озаренной литературы, как прозаик и гражданин России был сугубо народнической личностью – заседал в следственной комиссии над царскими сановниками в Петропавловской крепости, потом сотрудничал с Горьким, потом написал свои позорные бандитские частушки – “Двенадцать”, произведение кощунственное и антихристианское. В революцию народническая либеральная интеллигенция оказалась совершенно не у дел, и ее регулярно пинали и белые, и красные: белые – за левизну, красные – за неприятие ими всеми насильственных методов большевизма. Самое смешное и паскудно неприятное состояло в том, что оставшаяся на территории России народническая интеллигенция всячески сознательно закрывала глаза на зверства большевиков и упорно их идеализировала.
Это закрывание глаз на мерзости большевизма было профессиональным и стало национальным массовым психическим заболеванием. Только две социальные группы закоренелых многовековых диссидентов, никогда не любивших ни царскую Москву, ни императорский Петербург, в гражданской войне воевали за свое свободное дело – казаки и старообрядцы. Для них, людей без особых иллюзий, ленинское хамодержавие было еще одним витком исконного московского и петербургского ига. К прятавшимся в нашем дачном схроне настоящим врагам советской власти, прошедшим гражданскую в рядах белой армии, Андреев был в общем-то равнодушен. Он не особенно сочувствовал белым, и будь большевики существенно либеральнее, он не имел бы к ним существенных претензий. Конечно, он тосковал по свободной либеральной прессе, в которой мог свободно печататься и как поэт, и как публицист. Вся проза Андреева насквозь политически публицистична. Он изначально антипод атеистического материалистического советизма.
Воспитывался Андреев в семье либерального прокадетского доктора Доброва и впитал в себя все прокадетские розовые бредни людей этого круга. Другой брат Даниила, Вадим, тоже воспитывался в либеральной семье профессора Рейснера, дочь которого стала, наряду с мадам Коллонтай, известной красной проституткой, комиссарившей в кожанке, с маузером на боку, на волжских и камских речных флотилиях. Как-то странно, что молодые женщины, воспитанные в приличных семьях, связались с уголовной шпаной и стали слабыми на передок комиссаршами. Большевизм изначально был сугубо бандитским сообществом, где убийцы и отребье всех народов, населявших погибшую от их рук Россию, безжалостно и беспрепятственно вершили свои кровавые тризны и собачьи свадьбы.
Я часто почитываю мемуары Милюкова и удивляюсь их общей политической наивности – эти господа думали, что старая Россия была европейской страной, и не учитывали того, что половина ее населения всегда были ворами, душегубами, ночными татями и разбойниками. И этих разбойников власть держала на цепи, как хищных зверей. Отпусти жесткий ошейник с шипами – и эта стая зверья тут же начинает всех бить, душить, жечь и грабить. Само русское простонародье в тех губерниях, где было когда-то крепостное право, не способно управлять своими территориями и ждет, когда придет западная элита и снова организует здесь государство. Тогда, под защитой этих новых правителей без примеси угро-финской крови, снова постепенно восстановится порядок и даже появятся условия для возникновения науки и культуры.
Суть большевистской революции – в уничтожении очень тонкой европеизированной прослойки, делавшей Россию только отчасти похожей на страну Северной или Восточной Европы. В той же Польше или Чехии население монолитно в своей славянности, а в России на одного белого европеидного великоросса приходилось двое-трое угро-финнов, тюркских и сибирских инородцев. Удивительная быстротечная и почти молниеносная гибель России в значительной степени обсуловлена варварским составом ее населения. По своим взглядам Даниил Андреев тоже антизападник. Он обуславливает это тем, что один из его предков, уездный предводитель дворянства в одном из уездов Орловской губернии, был женат на таборной цыганке, так сказать, родилось дитё Феди Протасова и его упадочной кровосмесительной декадентской любви. Когда я вижу толпу советского и постсоветского цыганского простонародья, то содрогаюсь и отворачиваюсь, чтобы не запоминать. В Подмосковье и Нечерноземье цыгане массово торгуют героином и анашой и глубоко завязли в уголовщине. Андреев из своего частичного цыганства создал целую странноватую теорию о своих индийских корнях, полностью забыв о том, что цыгане – потомки низшей, неприкасаемой касты.
Идя по пути многих русских сектантов и хлыстов, Андреев увлекся иными незнаемыми языками, т. е. ассоциативной звуковой речью, на базе которой действовали в двадцатые годы так называемые ничевоки и имажинисты, беспощадно раздавленные красными литразбойниками (некоторых их представителей я встречал в Москве шестидесятых, где они доживали в убожестве свой человеческий век). Меня в них пугало то, что в их речах за рюмкой дрянной советской водки проскальзывали фамилии некоего Халатова, Троцкого, Луначарского, супругов Брик и прочих большевистских деятелей той ужасной кровавой эпохи. Андреев был литдитём тех же лет, но несколько моложе, ходил на все их вечера и читки и все о них знал, но брезговал ими. Как человек (а я знаю, что говорю) Андреев завидовал гонорарам советских “инженеров человеческих душ”, но духовно хотел быть независимым. Прикорми его коммуняки в молодости, он стал бы обычным “встолописателем”.
То же могло быть и с Солженицыным, но тот через Струве, старого, хорошо натасканного волка, знал, что на Западе ему заплатят неизмеримо больше, но для этого надо пострадать и потравить палкой в нос лубянского зверя. Вот теперь, вернувшись в Эрэфию, Солженицын сидит тихо-тихо и лишь изредка посапывает из своей барсучьей норы в Троицком-Лыкове. Хотя старцу терять нечего – мог бы перед смертью порычать, но жена, детишки, внучки – все живут не здесь, и поэтому особо не повякаешь, хозяева отвели ему строго определенную роль, которую он успешно отыграл. При тотальном контроле над средствами массовой информации очень легко сделать человека никем, дав закрытую команду не печатать о нем ни строчки ни в левых, ни в правых изданиях. Вот все и вертят головками у своих норок, как суслики, и очень даже стерегутся, зная, что нельзя.
Твардовский, свободолюбивый литсатрап и придворный пиит Кремля, как-то сказал об авторе фильма “Калина красная” Василии Шукшине, что у него очень хорошее ухо и он многое слышал и воспроизводил в своих рассказах. Шукшин вполне красный автор, но он любил свой убогий, духовно кастрированный советский народ и жалел его, но так же поэтизировал традиционно русскую уголовщину. Не исключено, что жизнь Шукшина была прервана досрочно или его конкурентами, или секретными спецслужбами, боявшимися его руссизма советского розлива. Ведь самое опасное для всех этих людей – не традиционный православный руссизм, а советско-пугачевский вариант славянизма. У Андреева, как и у Шукшина, было чуткое ухо, и он, как птица-пересмешник, или ученый ворон, или попугай, многое перенимал у своих старших современников.
Литературно и поэтически Андреев был, несомненно, эклектик. Он тащил в костер своих вдохновений весь окружавший его интонационный мусор. Это свойство всех душевнобольных, занимающихся писательством, – по характеру их творчества можно поставить диагноз автору. Душевно здоровые люди обычно пишут ясно, просто, заняты сами собою, а не мечутся между чужим. Да, несомненно, Даниил Леонидович был не психически нездоровым, а душевнобольным. Душевнобольной – это не традиционный псих, а личность с горбом или язвой в душе. Таким же душевнобольным был и его отец Леонид Николаевич, и многие крупные литераторы предреволюционной эпохи, когда на таких субъектов была большая мода.
Вот Лев Толстой, Чехов, Куприн или выбросившийся в лестничный пролет Гаршин были душевно здоровыми людьми, а душевнобольными были и Блок, и Андрей Белый, и сам Максим Горький, не говоря уже о Бальмонте, Игоре Северянине и их наследнике Вертинском. Душевнобольным и половым психопатом был Владимир Маяковский, до конца своих дней (а точнее – до выстрела в висок) управляемый своими чекистскими бабами и их лубянскими шефами. Творчество душевнобольных и половых психопатов – очень интересная и богатая тема для литгробовщиков. Наш “маленький классик”, по определению Блока, Иван Бунин не был ни душевнобольным, ни половым психопатом, и он очень хорошо разбирался в той компании психов, в которой он оказался, вторгшись в дореволюционную литературу из своей орловской и ефремовской глуши, которую он до конца дней только и любил. Отдельный человек может быть психически болен или страдать маниями и фобиями, но, берясь за перо, делается совершенно здоровым человеком и писателем, полностью адекватно воспринимающим и прошлое, и настоящее. Ярчайший пример тому – Ницше, человек нездоровый, но писатель абсолютно здоровый и даже сильный, если не сказать – мощный. Душа у него была без горбов и язв. Я бы вообще издал в одном огромном томе Ницше, Вайнингера, Шпенглера, Гитлера и Розенберга, чтобы наглядно видеть, как душевнобольные авторы исказили и дискредитировали мысли сильного и абсолютно душевно здорового мыслителя и поэта.
Обо всем, что писалось и пишется на территории бывшего Советского Союза, страны изначально дефективной и социально извращенной, я вообще говорить и писать не хочу и не буду. Был, правда, душевно здоровый писатель – Варлам Шаламов, есть автор одной повести – Лидия Корнеевна Чуковская, есть еще несколько авторов, писавших на советском материале, в чем-то близко подошедших к правдивому описанию окружавшего их нездорового и извращенного мира. А так все писали со страшной цепной собакой в конуре своей души. Я имею в виду внутреннюю цензуру. Я сам с величайшим трудом в конце концов отточил напильник, сделал острую заточку, полез в свою внутреннюю будку и зарезал эту страшную собаку. Эта внутренняя ложь похожа на совокупление с нелюбимой партнершей: как ее ни переворачивай, а удовольствия нет, и поневоле из сожаления имитируешь страсть, как имитируют ее порой с помощью стонов и криков, подсмотренных в дешевых завозных порнофильмах, женщины, не испытывающие оргазма со своими мужьями-алкоголиками. Вот так же жили и живут советские и постсоветские литераторы, обманывая себя и своих читателей. Постылая жизнь и постылая холодная литература, своего рода продукт принудительного, несвободного творчества, вроде стенгазет и “боевых листков”, по определению Ильи Кабакова.
К тому же Россия – страна литературно молодая, относительно недавно напялившая на себя камзол псевдоевропейской словесности: все писали, особенно Пушкин, старательно прикидываясь органичными европейцами. У нас раньше, до XVIII века, писали только “по Божеству”, и только Курбский, Котошихин и сожженный в срубе протопоп Аввакум хоть немножко, не от хорошей жизни, заговорили на человеческом, каждодневном разговорном языке, без “высокого штиля”. Со времен Верлена, Бодлера, Рембо и Летриомона стало модно быть и прикидываться душевнобольными и желательно одновременно педерастами. Я против этих секс-меньшинств, а теперь и секс-большинств, ничего не имею. Пускай делают, что хотят, это такой же интимный процесс, как сидение на унитазе – не происходит объединения лиц, страдающих запорами или хроническим расслаблением желудка. Кроме темы лесбоса и педерастии активно используется идея венского доктора Фрейда о том, как каждый малыш хочет поиметь свою дорогую мамочку и поэтому очень хочет убить своего папочку, а также творчество художников Гогена и Ван-Гога. Ван-Гог отрезал себе бритвой ухо в борделе, а у Гогена был очень большой половой член, и он сбежал к таитянкам и произвел от них кучу диких детей, потомки которых по сей день ползают на потеху туристам по пляжу острова вместе с черепахами. Ничего нового эти господа зазывалы не произвели, и используется та же истертая колода карт.
В России в нее добавляются Неточка Незванова, Анна Каренина с ее паровозом, дочка Сталина Светлана, Солженицын с его раком желудка и ГУЛАГом, а также доктора Живаго и Чехов, удачно лечившие геморрой, и киевский венеролог Булгаков с его ведьмами. Под эту шарманку вертят и перестройку, и чубайсовскую приватизацию, путинскую чекистскую вертикаль суверенной демократии.
Мы все уже очень давно, весь двадцатый век живем в совершенно удивительной, непрекращающейся, колоссальной, дотоле невиданной социальной и идеологической провокации. Есть несколько центров возникновения этих провокационных волн. Одним из таких очагов гигантской псевдолевой провокации был СССР, и внутри этого гигантского пузыря лжи работала масса, целое сообщество профессиональных лжецов и идеологических провокаторов. Их ценили по степени ядовитости и воздействия на слабые умы как самих подданных красного Кремля, так и западных и азиатских интеллигентов, уверовавших в эту ложь. В мире нигде и никогда не было столь рабского государства, как СССР, – для того чтобы прокормить себя и свою семью, надо было на любой работе, в любой сфере деятельности в унизительном порядке участвовать в поддержании этой лжи: участвовать в их выборах, присутствовать на их сходках и собраниях. Я, по матери донской казак, человек свободолюбивый, участвовать во всем этом скотстве не пожелал и сознательно избрал для себя роль парии и изгоя в советском обществе.
Я с детства любил храмы всех конфессий – и православные, и католические, а потом и ламаистские, и буддийские. Мне синагоги с пением канторов и хоров мальчиков тоже всегда нравились своей древностью. А вот в мечетях мне было неуютно, и в протестантских молельных домах – тоже, наверное, из-за холодного прагматизма этих сооружений Бога. Наверное, поэтому я стал вначале юродствовать, а потом вошел во вкус – крестился на все храмы (закрытые в том числе) и часто падал на колени и полз по улицам и площадям к закрытым и оскверненным церквям (меня за это иногда возили в милицию). Потом научился писать православных святых и стал зарабатывать в храмах деньги, и часто очень неплохие, так как стал писать только землями и довольно быстро. Андреев тоже задолго до меня стал добровольной парией советского скотообщества – ходя по жэкам и красным уголкам и беря шрифтовую работу, за которую ему тогда платили сущие копейки. “Я не вдумываюсь в то, что пишу, – говорил он, – только количество знаков по тарифам”. У него эта шрифтовая работа хорошо и быстро получалась, и он на эту жалкую мзду мог довольно скромно питаться.
Андреев был высок ростом, всегда безмерно худ и от постоянной работы за письменным столом у портативной пишущей машинки и корпения над шрифтами несколько согбен и сутул. Одна из его поклонниц подарила Андрееву гардероб покойного мужа (он был нэпманом и любил щеголевато одеваться), и он до самой войны донашивал несколько костюмов из прекрасной английской шерсти и шикарное черное осеннее пальто. В войну домашние обменяли все эти вещи на продукты, и они перекочевали к хищным подмосковным молочницам, которые в голодные годы буквально обирали москвичей. И, вернувшись с Ленинградского фронта, Андреев долго, как и многие фронтовики, ходил в потертой гимнастерке и шинели. Семья Добровых страшно бедствовала и голодала первых два военных года. Из дома было вынесено все, что можно было обменять на еду. Безмерно расширяя Москву, большевики создали экономический город-паразит, который не могли прокормить московская и другие расположенные по соседству губернии.
Сегодня этот процесс раздувания города зашел так далеко, что население московского региона представляет собой огромную пугающую страну, которую кормят дешевой эрзац-пищей из модифицированной сои. Не дай Бог, если городу придется переживать социальные потрясения и осады, как в сорок первом, – несколько миллионов умрут с голода и из города снова потянутся вереницы беженцев с узлами за спиной. Ах, это осеннее бегство из Москвы сталинских холуев в сорок первом! Все дороги были забиты “эмками” и грузовиками с людьми с белыми от страха глазами. А весной, когда стаял снег, около помоек обнаружились горы корочек партбилетов с вырванными страницами – они заметали следы.
Андреев в это время был уже на фронте штабным писарем. Он рассказывал, как пришел в военкомат со своей портативной пишущей машинкой, мешком папирос “Беломорканал” и тремя книгами – буддийскими текстами, Евангелием и томом Шопенгауэра “Мир как воля и представление”. Книги безвозвратно пропали во время прорыва немцев на Волховском фронте, когда Андреев был срочно переброшен в другой штаб. А машинка вернулась с ним домой после войны, и он печатал на ней даже после отсидки во Владимирском централе. Ее как железный хлам не конфисковали лубянцы и она сохранилась у одной из поклонниц поэзии Андреева. Такими поклонницами были все дочери знаменитых московских профессоров, дамы чистые, нежные, старавшиеся подкормить тощего поэта, одеть в обноски своих близких и особенно старавшиеся купить ему носки и ботинки, так как он вечно ходил в стоптанной обуви с отваливающимися подошвами, которые он привязывал веревочками, и в носках с голыми пятками. Дочери профессоров да и сами профессора были тоже полунищими и годами собирали деньги на приличное пальто, и им было трудно накопить деньги на хорошие ботинки для поэта, поэтому покупали недорогую полурабочую обувь.
Да о чем говорить? В те далекие годы будущий академик и будущее знамя горбачевской перестройки Лихачев ходил в белых парусиновых туфлях, которые подбеливал мелом. На очень тощем пайке жила советская довоенная интеллигенция – по системе академика Павлова, того, который в специально построенном для него Ягодой под Петроградом поселке Колтуши мучал собак. Портрет Павлова очень хорошо написал певец продавшейся большевикам интеллигенции художник Нестеров, создавший целую галерею портретов этих господ. Нестерову протежировал академик Щусев, построивший ленинский мавзолей, а до него – множество прекрасных церквей в стиле модерн. Щусев был давно связан с западными мистическими обществами типа Гурджиева и антропософов и пользовался их покровительством и заступничеством. Мучитель собак Павлов, сын священника, как и большинство детей русского духовенства, был человек политически темный и опасный (вспомним Чернышевского, Нечаева, Ленина и иже с ними). Павлов с детства пел на клиросе, специально для него Ягода построил в Колтушах единственный в сталинской России храм, где он подвизался псаломщиком.
Женат Павлов был на чистокровной еврейке Сарре, которую он крестил, и она получила новое имя – Серафима. Их сын, в отличие от низкорослого, похожего на заросшую шерстью макаку Павлова-отца, – высокий, стройный, черноволосый, с очень неприятным взглядом. Одевался он модно, по-европейски, всегда носил бабочку, стал, как и отец, физиологом и тоже мучил несчастных собак. Павлов-сын дружил с Ягодой и его людьми и лично знал Сталина, который поручил ему вместе с отцом разработать теорию, как советских людей вечно держать впроголодь, по их жаргону – “в подчинении условных рефлексов”. Сталина павловская теория весьма радовала и негласно была введена всюду. У нас сейчас в Эрэфии строится госпародия на Советский Союз, и совсем не до этого. Здесь каждое утро играют михалковский гимн, и военные под дудки и барабаны носят алые стяги, телеэфир переполнен фильмами и передачами, показывающими, каким мудрым вождем был товарищ Сталин. Причем чем дальше, тем мудрее, и погост с Красной площади никто растаскивать не спешит. А до тех пор, пока кости и пепел красных упырей на своих местах, Москва будет проклятым Богом местом.
Павловская теория о содержании населения впроголодь, державшая советскоподданных в абсолютном подчинении начальству и заставлявшая их истошно работать, дабы им и их отпрыскам не лишиться куска еды и не сдохнуть с голода, действовала более десяти лет, вплоть до разгрома Финляндией Красной армии в тридцать девятом году. Абсолютное послушание Красной армии в дни финской войны привело к тому, что красноармейские колонны втягивались в финские леса, и финны расстреливали их на марше, причем красные командиры и их подчиненные даже не делали попыток рассредоточиться – все боялись начальства. К этому времени НКВД в ходе предвоенных чисток истребило более девяноста процентов красного кадрового офицерского корпуса, и частями Красной армии командовали ваньки из деревень, часто даже не умевшие читать карты. С роты на полк, с полка на дивизию и корпус – таков был путь красных командиров в последние предвоенные годы.
А в вермахте почти все командиры полков, дивизий, корпусов и армий имели опыт Первой мировой войны в рядах рейхсвера. Царский офицерский корпус в гражданскую войну большей частью сидел дома, не воюя ни за белых, ни за красных, и, тем не менее, его истребили до тридцать третьего в ходе так называемой регистрации офицеров: пуля в затылок – и в яму! В годы гражданской войны у белых воевало 85 тысяч генералов и офицеров, а у красных – 72 тысячи, причем офицеры генштаба оказались почему-то в большинстве своем у красных. Вот такая удручающая картина наблюдалась в России в предвоенные и военные годы, когда проходила юность, молодость и зрелость и Андреева, и моего отца.
Если наша смирновско-абрамовская семья была в основном кадрово-военная, то андреевская и все ее окружение не была связана ни с царской, ни с рабоче-крестьянской армиями. Я немного знал единоутробного брата Даниила Леонидовича – Вадима Леонидовича – и замечал разницу в их опыте. Вадим Леонидович был суше, прагматичнее своего брата, долго жил в Америке, работал монтажером в Голливуде, а до этого – в Париже техническим работником в издательстве. Политически он был намного опытнее младшего брата и юношей воевал в белой Северной армии. Вадим Леонидович был женат на сестре жены Владимира Брониславовича Сосинского, тоже давнего парижского эмигранта, про которого говорили, что он был агентом многих европейских разведок. Я немного знал и этого Сосинского, знал, что он получал кресты в деголлевском сопротивлении немцам, играл какую-то роль в обществе советско-французской дружбы и его немного побаивались как человека вполне определенной политической ориентации.
Даниил Леонидович был сам себе и вселенная, и политика, а его брат и Сосинский были людьми из уже готовых политических клеток и загонов, где они и хрумтели своими корочками со столов хозяев и князей мира сего. Страшный век прожили все эти люди, да и наши поколения тоже – двадцатый век был ужасен своей кажущейся неопределенностью: под разными ярлыками (теперь – брендами) пряталось совершенно иное, чем то, что декларировалось. Сейчас, в результате опыта двадцатого века, все спутано: например, в СССР на самом деле не было никакого социализма (а в Швеции был и есть); в постсоветской России не было и нет левых движений и партий, а есть только преступные сообщества номенклатуры..
А на Западе под видом чисто декоративной демократии все более усиливается диктатура транснациональных корпораций, разъедающая изнутри, как рак, традиционные западные общества. В общем, мы всё более видим декорации без содержания. Начавшиеся конфликты цивилизаций и сдвиги расовых глыб континентов помогут сбросить шелуху лжи, и двадцать первый век станет веком голых конфликтов: мусульмане, азиаты и латиносы будут воевать за себя, и европейцы будут вынуждены снова начать борьбу за традиционные европейские ценности, забытые с крахом империй после Первой мировой войны. А вот в России европейское начало ослабело почти полностью, и теперь здесь возникает расово темное и всесторонне диковатое государство типа империи Митридата.
Все это совсем-совсем недолговечно, и Андреев был человеком хаоса, чувствовавшим самые мрачные прогнозы. Он носил в душе хаос, распад и подвижность окружавшей его псевдоцивилизации. Как бы ни был странен, инфантилен, потенциально двупол великий Блок, страдавший сексуальным инфантилизмом и нарциссизмом, он признал в Андрееве-отце своего человека – человека величайшей интуиции и большого чувствователя мрака и хаоса. Это ведь дано очень немногим: один пройдет по улице и увидит красивых женщин и ласковых детей, а другой на лице каждого десятого прочтет следы преступлений и тайных кровавых жертвоприношений.
Я пишу кое-что о Данииле Леонидовиче не потому, что приватно видел его в юности, и не потому, что он жил в комнате, где я теперь доживаю свои дни, а потому, что сам ношу в душе предчувствия величайших катастроф, и их появление для меня никогда не становится неожиданностью. Живший в одном особняке с Андреевым его ментор, поэт-мистик Коваленский – троюродный брат Блока, воспитанник Эллиса (Кобылинского) и Бориса Бугаева (Андрея Белого), в значительной степени повлиял на Даниила Леонидовича, но своим учеником не считал и отмечал его некоторую стихийную народническую самостоятельность и отсутствие систематической образованности в познании мистики.
Коваленский был человеком тени, несомненно, посвященным в тайны некоторых мистических европейских сообществ, ему было что скрывать. К сожалению, весь его архив и вся поэзия погибла в топке “дела Андреева”, которое его совершенно напрасно выставило на след и подставило под смертельный удар. Коваленский рассказывал мне, что был знаком с Альфредом Розенбергом, тогда еще русским студентом, много с ним беседовал и был убежден в том, что фашизм возник в России, а не в Германии, где его изуродовали и исказили невежественный Гитлер со своим уголовным окружением. Я, может быть, даже напишу статью “Коваленский и Альфред Розенберг”, в которой изложу и взгляды Коваленского на духовную трагедию Германии и России, и мои впечатления от книги самого Розенберга “Миф двадцатого века” как произведения, написанного на русской почве и русском материале.
Октябрьский переворот повлиял на остзейских немцев, фактически создавших немецкую по духу Российскую империю последних Романовых. Обо всем этом и о роли немцев в русском госстроительстве все теперь молчат, да и с самими немцами-меннонитами, переехавшими в Россию, в Крым, на Украину и Поволжье при Екатерине Второй, большевики расправились чудовищно жестоко. Сами прибалтийские немцы уцелели в странах Прибалтики, а потом их репатриировали по пакту Молотова–Риббентропа. До появления довольно сплоченных групп остзейских немцев в Мюнхене и Берлине никакого фашизма в Германии вовсе не было. Именно остзейцы подобрали в пивнушках Гитлера и его людей, которых потом финансово поддерживали сам Великий князь Кирилл Владимирович и его супруга. Эта группа ставила своей целью не допустить в Германии того, что произошло в России. Я помню напечатанную фразу Розенберга о том, что он задумал свою книгу, глядя на чернь, беснующуюся на улицах Петрограда. Известно, что Ленин и его доверенное лицо Карл Радек отправляли в Германию вагоны со слитками русского золота. Но вернувшиеся с проигранной войны немецкие солдаты перебили своих офицеров и убили руководство немецких социал-демократов.
В дневниках Блока много фраз об арийстве, Блок посещал собрания философского общества в Петрограде, на которых присутствовал и Розенберг. Мережковский и Гиппиус ездили к Муссолини; Коваленский знал Розенберга и наверняка обсуждал с ним проблемы арийства в России. Все это звенья одной цепи, и недаром Шульгин говорил, в том числе и мне лично, когда я с одним пожилым монархистом посетил его во Владимире, что фашизм – русское изобретение. Наверное, основная причина возникновения фашизма именно в России связана с крахом в горниле большевистского пожара европейских организующих начал. С Розенбергом был близко знаком и мой дядя, старший брат моей матери, генерал-лейтенант Ф. Ф. Абрамов-младший, по своей охоте готовивший для вермахта казачьи сотни из эмигрантов, своих бывших подчиненных. Я знаю, что он и устно, и письменно внушал Розенбергу, что Гитлер проводит в России неправильную политику.
В сорок третьем дяде было семьдесят три года, и он был самым популярным генералом русской армии, сочувствовавшим немцам. Дядя вошел в число учредителей КОНРА (конгресса освобождения народов России) в Праге; сам своими боевыми сотнями не руководил, к убийствам евреев отношения не имел по семейной традиции – его отец, мой дед, неоднократно предотвращал погромы и в Польше, и в землях Всевеликого войска Донского, считая евреев обычными подданными Российской империи. Дядю выпустили из Европы в Америку, где его в 1963 году все-таки убили чекисты, так как правительство США не выдало СССР старого генерала для повешения вместе с его боевыми друзьями – генералами Красновым, Крым-Гиреем и Шкуро. Краснов был такой же германофил, как и дядя, и они пригласили на Дон кайзеровские войска для совместной борьбы с большевиками. Как-то так получилось, что проблема фашизма с его религиозной архаикой очень близка и самому Андрееву, и Коваленскому, и членам нашей семьи, да и сам я мальчишкой очень хорошо помню части вермахта и в Тарусе, и в Поленово.
Я всю жизнь интересовался национал-социализмом и все старался понять, что же именно меня в нем интересует. Конечно же, не пучеглазый ефрейтор и то, как он погубил свою армию в России и перебил и перевешал массу славян и евреев. Потом я понял, что меня привлекало в этой кровавой неприятной истории, – скомпрометированная и проваленная идея сохранить Европу как европейское обиталище, не допустив туда мусульман и монголоидов. Эту же задачу долго пыталась решить Россия, но сама монголозировалась и стала одиозной антиевропейской страной. Угроза мусульманизации и монголоизации висит сейчас и над остатками России, и над Европой, недаром на въезде в Берлин уличные хулиганы и стеномараки написали: “Вас приветствует турецкий город Берлин!”
Белое движение было идеологически совершенно бесплодным – ну, поймать большевиков, перевешать их, собрать Учредительное собрание, избрать новую, желательно двухпалатную, Думу, справедливо переделить землю, учредить некую западного типа демократию, продолжить войну с немцами, взять Берлин, войти в Версальский заговор, захватить Дарданеллы и Константинополь. Наши всякие Алексеи Толстые, Бунины, Чириковы, двуполые Мережковские-Ропшины и другие им подобные, оказалось, умели только шипеть, как прокисшее пиво: ни одной национальной сверхидеи, способной хоть как-то сплотить культурную Россию. О некультурной России я и говорить не буду – это чисто грабительская стихия. Русские крестьянские массы вообще не имели никакой идеологии: жечь имения, убивать помещиков, колоть офицеров и т. д. – вот и вся их программа. Крестьянство не пожалело своих хозяйственных и зажиточных собратьев, так называемых кулаков, и разорило их не хуже помещиков. Города и заводы русские крестьяне всегда рассматривали как объект для грабежей и поджогов. Всю революцию в деревни шли обозы и телеги с награбленным имуществом городских обывателей.
Сейчас, при втором, “советском”, разгроме цивилизации на евразийской равнине население громит советскую промышленность, всюду выламывая алюминий и медь. Без электричества остаются целые районы, а на проводах висят обгорелые трупы людей с зажатыми в кулаках кусачками. Были проданы в Китай на металлолом совершенно новые заводы, купленные за границей и не успевшие еще поработать; некоторые продавали, даже не распечатав ящики с оборудованием. Кое-как еще теплится ВПК, но комплектующих уже нет. Недавно продали под склад фаллоимитаторов завод, производивший микроподшипники для стратегических ракет. И что еще хлеще – чуть не упал самолет самого Путина, так как запчасти к нему делали в кустарной мастерской, а завод продали на металлолом.
Варваризация в современной Совдепии носит повсеместный характер: закрываются исследовательские институты, на глазах гибнут целые направления науки, безнадежно падает уровень образования. В какой-то степени продолжает развиваться только наука о книгах и писателях – какой-то разгул и шабаш литературоведения. Новых писательских имен нет – есть только хорошо адаптированные жанры. Недолгая великая предреволюционная литература была во многом интересна беспощадным социальным анализом, который теперь вообще выветрился и стал полностью запрещен. Ну а при таких запретах ничего толкового не напишешь, надо оглядываться за плечо хуже, чем при большевиках.
Вот это действительно прискорбно: оказалось, что русского народа со времен крепостного восемнадцатого века вообще нет. Есть, а вернее – были отдельные этнические образования, которые объединяло только желание выть под гармошку свои заунывные песни и совместно грабить чужую собственность. Разграбят что-нибудь, выпьют ведра самогона, повоют песни и разбредутся по своим норам сажать картошку и огурцы. Потом они насильственно собираются новыми империями в колонны и гонятся куда-то на убой. Там, перебив большое число восточно- и западноевропейских народов, перевешав их интеллигенцию, скопища племен перли назад в свои болота и там в грязи размножались и порождали новые толпы солдат и рабов. Так было и при Александре I, и при Николае I, и при Николае II, и при Ленине, и при Сталине, и при Хрущеве. А мы, дворяне, до семнадцатого года со шпагами в руках вели эти скопища на поля Европы. Что забыли орды диких славян в Китае и Корее с их каменными водопроводами и канализацией со времен средних веков и зачем их туда привел бездарный генерал Куропаткин?
За годы советский власти русское простонародье засрало и превратило в сортиры большинство своих храмов. Я помню, как бродил с отточенным, как топор, альпенштоком и острыми кинжалами по Хевсуретии вдоль грузинской дороги и часто встречал разрушенные базилики и часовни из сланца. Внутри было чисто, лежали сухие цветы, бычьи рога, обломки серебряных кинжальных ножен, на алтарях – засохший хлеб и оплывшие старые свечи. Никаких осквернений – запущенные ветхие пристанища Бога. А вот куда бы ни приходили советско-русские скопища простонародья, свою деятельность они сразу начинали со зверского изнасилования женщин и осквернения храмов любых божеств. В Германии Красная армия изнасиловала более полутора миллионов немок, загадила все католические церкви, и даже на мраморном надгробии Эммануила Канта в Кенигсбергском соборе кто-то вырубил зубилом: “Правильно тебя ебал Ленин!” Неоскверненные старообрядческие часовни я встречал только в Карелии, где население целиком бежало от финнов. В своих одиноких скитаниях я частенько ночевал в них, предварительно очистив березовым веником полы от засохших листьев и узенькие, как бойницы, рубленые окошечки от обломков птичьих гнезд. Один раз я нашел в такой часовенке тело мертвого старика-охотника, усохшего, как мумия. Я вырыл ему в песке кинжалом неглубокую могилу и завалил ее от лис и енотов огромными валунами. В часовню хищники почему-то не вошли и тело не тронули. Но когда я ночевал там, куницы, хорьки и лисицы забегали в помещение и смотрели на меня и даже иногда обнюхивали. До сих пор помню их черные глазки и мокренькие носы.
Большевистский Тургенев – разрешенный советами писатель Михаил Михайлович Пришвин. Его низкорослая русоволосая толстая дура-жена держала одно время на Арбате масонскую ложу, где собирались лубянские провокаторы. До революции Пришвин написал о русском Севере хорошую книгу “В краю непуганых птиц”. Он тогда жил в Дорогобужском уезде Смоленской губернии, был женат на старообрядке и имел от нее детей. В революцию Пришвин бросил семью и бежал в Москву к масонской толстожопой дуре, переписывавшей его рассказы о перепелках и кротах. Бывшая жена и дети голодали, питаясь корнями и лесными орехами. Сестра моей бабки по матери работала главным врачом дорогобужской земской больницы, и Пришвин – бородатый, в болотных сапогах – приходил иногда к ней читать свои рассказы, пожирая при этом ее сахар.
Старая Россия, к сожалению, погибла без остатка, и “Роза мира” – это изысканный андреевский Белый Лотос, выросший в воронке от взорванного храма Христа Спасителя или оскверненного красным зверьем храма в любом другом губернском городе. Из-под листьев андреевского цветка торчали ржавые прутья, изломанные и сгнившие в сапогах человеческие кости, проломленные черепа. Да и сам автор “Розы мира” был с очень большой ржавчиной в мозгах. Его индуистская абракадабра, которую он подмешивал в любую жидкость, – это чаша с крюшоном, в который подмешаны ржавые кривые гвозди и острая металлическая стружка. Другого пойла нет, и приходится невольно читать, ломая язык о новоязовские изобретения. Да, к сожалению, другого такого коктейля больше в России не будет – его писал сочинитель из той, старой, России, откуда больше уже не раздастся ни одного голоса.
Помню, я как-то завел разговор о Галине Кузнецовой с ее многолетним сожителем, почти мужем, Вадимом Леонидовичем Андреевым, с чьего тюфяка она и переехала на бунинскую грассовскую перину. Вадима Леонидовича такой оборот речи неприятно поразил, он зло на меня посмотрел, потом улыбнулся и сказал смешливо: “Я забыл, что вы еще молоды и еще практикуете. Кое-что я вам скажу. Галя была из Киева, где смешана польская, украинская и еврейская кровь. Эротически она была не слишком требовательна, молодыми людьми сильно не увлекалась, зато у нее были весьма опытные подруги. Человек органически литературный, она много читала, понятие “русский писатель” для нее значило очень много. Я всю жизнь писал стихи, а надо бы было прозу, но (и тут он сказал важную для меня вещь. – А.С.) мы все боялись оскорбить русский народ, в высшую роль которого мы все излишне долго верили. А как можно писать прозу, боясь оскорбить партнера? Это невозможно”.
“Ну а старик?” – спросил я его о Бунине. “Он ревновал меня к моему прошлому с Галей; и потом – он не любил моего отца и завидовал ему, его славе в России, которая была почище чеховской, а он был так – орловский дворянчик в картузике. В привычках своих он был вполне приличен и даже доброжелателен, но прошлого не забывал никогда. Он вообще был злопамятным, я бы даже сказал, органически недобрым человеком. Был один случай (Вадим Андреев махнул рукой), когда он меня довольно несправедливо оскорбил и смотрел на меня своими глазищами – съем я или не съем? Я съел, и с тех пор он стал вежлив даже излишне”.
“А как у него было с евреями?” – пристал я. Вадим Леонидович расхохотался: “Это целая сказка! Ведь это евреи добыли ему Нобелевскую премию, которую он так молниеносно прожил в Грассе. Евреи Бунина любили, и он любил евреев. Как ни приедешь в Грасс – на террасе Бунин с целым сообществом евреев, все хохочут, всем весело. Потом он долго жил в Одессе, в Крыму, в Ялте – там полным-полно евреев, греков, армян. – Вадим Леонидович вдруг замолчал. – А вот у Чехова с евреями дело было трудное. Он их никогда не трогал, был с ними очень вежлив, но смотрел на них с тоской и печалью и после их посещений часто тосковал и все вспоминал несчастного Левитана. Это я вам первому говорю. К тому же я не один раз видел, как Бунин засовывал в карманы пачки денег, которые без отдачи давали ему евреи. Но в своих произведениях Бунин о евреях ничего не писал, ни хорошего, ни плохого. А Чехов один раз описал еврея-паломника в монастыре, и сделал это хорошо. Мы с Буниным несколько раз говорили о евреях, тем паче что я ехал в Америку – страну еврейскую с его точки зрения, и он мне дал немало советов, как себя вести с евреями. Старик имел очень большой опыт в этом деле”.
В это время мы подходили к ресторану, где собирались ужинать, и Вадим Леонидович закончил нашу беседу так: “Галя очень жалела Старика и все ему прощала, а с Верой Николаевной, эмансипированной барыней и сумасбродкой, было довольно тяжеловато даже самому Ивану Алексеевичу, хотя он к ней привык, как к любимому халату, пропахшему табаком. – Он немного помолчал и продолжил: – А для меня Галя – это молодость, и в ней было много хорошего и чистого. Это вы когда-нибудь поймете. Она была как будто из воска: из нее все всё лепили, а потом все распадалось”.
У странных писателей часто бывают странные сыновья, у них обычно нет зоологически цепкого дара отца, но на мир они смотрят шире, умнее и терпимее, и обычно у них у всех страшные судьбы, переломанные, как кухонная мебель в неблагополучной семье, участие в чужих эпопеях и событиях. И самое страшное – они выпадают из своего времени и своей судьбы. Взгляните на семьи Цветаевой, Андреева, Горького, Есенина и т. д. Этого нет только у еврейских писателей – они древние люди книги, а славяне все интеллигенты в первом поколении, несмотря на рыцарские гербы в прошлом.
Я этот давний разговор с довольно чуждым мне человеком и не вспомнил бы, если бы не зверское сходство с его покойным братом Даниилом. Я познакомился с ним в солнечный весенний день на улице около фонтана; тогда в Москве еще иногда бывало уютно и даже не противно присесть возле пушкинского памятника с лицом африканской усталой задроченной бабами и поэзией обезьяны. Разговор этот интересен тем, как двое людей очень разных возрастов, судеб и взглядов, но все-таки сохранивших традиционную русскую вежливость и мягкость (была такая, ныне совершенно забытая, мягкость общения людей определенного уровня и культуры), говорили о женщине, закоренелой лесбиянке, которая была любовницей одного из собеседников и давно умершего друга его покойного отца, уже стариком отбившего у сына своего приятеля любовницу, годящуюся ему в дочери. Конечно, не очень удобно мне было затевать этот разговор, но он был мне любопытен не из-за “клубнички”, а потому, что эта история весьма напоминает роман жены Пушкина с Дантесом.
Иван Бунин был последним крупным русским писателем – на нем российская словесность закончилась, около его разложившегося и растекшегося тела развелось нескончаемое число русскоязычных писателей. Чехов сказал: “Вот Толстой умрет – и все кончится”. – “А что кончится, Антон Павлович?” – “Все кончится”, – ответил Антон Павлович. Ну а потом умер Бунин, описывавший осенний дождик лучше, чем сам Толстой, в чем он признавался. Вот я и приставал к Вадиму Леонидовичу, давнему знакомому Бунина и сожителю их общей любимой женщины.
Из этой беседы я понял очень важную вещь – оба эти интеллигента не хотели иметь ни семьи, ни детей. Этого же не хотела и лесбиянка Галя Кузнецова. Во время нашего разговора она, кстати, была еще жива и доживала свой век на крохи, перепадавшие ей в системе обслуживания ООН. Там, пока был цел СССР, всегда кормили такие человеческие обломки – авось понадобятся на всякий случай. Насчет живучести СССР ошибались – на поверку он оказался огромной армией алчных номенклатурных воров в погонах и без погон. Всегда были страшны рожи на мавзолее, но теперь среди самых богатых людей страны появились физиономии чисто апокалиптические, взглянешь – вздрогнешь. Я почти перестал смотреть телевизор: сплошной поток кровавого насилия и высокопоставленной шпаны носит тотальный характер. В современном эрэфовском безвременье, при полном одичании и безмозглости населения, возможно абсолютно все. И больше всего попахивает новой Мариной Мнишек с новым “воренком”. Великая княгиня Мария Владимировна Романова-Гогенцоллерн, разведенная жена принца Прусского и мать его сына, тоже претендента на два имперских престола, дама телом массивная, подвижная, чернявая, разбитная, которая была бы идеальной хозяйкой бара где-нибудь на юге Германии или около Одессы, – тоже не прочь поцарствовать. Она особа симпатичная, ловкая, умеет с мужиками поговорить.
А вот ее мать – оплывшая старуха, княгиня Багратион-Мухранская-Романова – дама со страшенной политической биографией. Ее папаша, проигравшийся армейский офицер князек Георгий Багратион-Мухранский, женился на дочери богатого тифлисского еврея Золотницкого, и от этого брака родилась дочь Леонида, толстенная девица с пальцами, как сосиски. Оказавшись в Европе, она вышла замуж за еврейского банкира Кирби, человека, близкого банкиру Якову Шиффу, наставнику Льва Троцкого. И вместе с Шиффом он продавал барахлишко убитых Романовых. Потом Леониду Георгиевну вербует ОГПУ, и Кирби, узнав об этом, разводится, а Леонида Георгиевна охмуряет Великого князя Владимира Кирилловича, чахлого, худенького и слабохарактерного. И у них рождается нынешняя Мария Владимировна, дама-танк, у которой, кстати, красивые романовские глаза при очень южном подвижном теле.
Андреев всю жизнь, до последнего дня, был иделистом и мечтателем. Он так и умер, ничего не поняв. Да это для него и к лучшему – он смотрел на мир, как кроткий ручной олень, не знающий, что к обеду его зажарят. Ну и зажарили – его самке он нужен был мертвым, а не живым: Алла Александровна чувствовала себя еще в силе и собиралась замуж за какого-то профессора, а тут очень больной, разбитый инфарктом человек. Она была ловкая и разнузданная вдова поэта, от ее имени можно было легко манипулировать его мертвым телом. В моем сердце всегда, кроме прочего зверья, жил зверь-вещун, и, прислушавшись к нему, я понял, что поэта очень быстро уморят. Ни на отпевание в храм, ни на похороны я не пошел. Мне эта лагерная подстилка Алла Александровна, жуткая потусторонняя смесь латышки, цыганки, дворянки и еврейки, с косящим сатанинским взглядом и маленькими козьими грудками всегда казалась полузверем, приведенным из дикого прибалтийского леса, где ведьмы обмазывали себе груди кровью жертвенных животных, медом диких пчел и мужским семенем. Такие женские существа следовало бы селить в приморских городах, где они обслуживали бы целые изголодавшиеся корабельные команды, а не трудились бы в кабинетах поэтов и мастерских художников. Странная все-таки судьба была у Даниила Леонидовича – лагерные сидельцы его прекрасно информировали о том, с какой яростью его супруга предавалась разврату с лагерной охраной и ею все брезговали как сексуально бесноватой. И, тем не менее, он радостно с ней встретился и вскоре умер от излишних сексуальных эксцессов, о нежелательности которых его предупреждали врачи. Об этом я говорил и с Сосинским, и с его братом Вадимом, который только развел руками и сказал: “Это профессионалка”. И добавил: “Брат и сестра Даниила от второй, еврейской, жены нашего отца хотели вывезти его на длительное лечение в Англию, но для КГБ это было, по-видимому, нежелательно – они боялись появления Андреева на Западе, где он мог бы сыграть значительную роль. И Алла Александровна сработала им на руку”.
Фактически издав Андреева в России, а не на Западе, его идеологически обезвредили. Возьмусь, однако, за пожелтевшие страницы “Розы мира”. Я очень не люблю рецептировать чужие книги: человек написал – и ладно. Другое дело – взять чужую сырую рукопись и дописать ее так, чтобы автор не понял, что именно написал он, а что я. Это забавное занятие. Все, что написано в перестроечный период, в эпоху гласности и ельцинской революции и тем более позднее, чудовищно пожелтело не только в прямом смысле.
Было когда-то выражение, аналогичное “желтой прессе”, – “рептильная пресса”, происходящее от творчества змей, ящериц, крокодилов, жаб, саламандр и прочих земноводных журналистов из болотной жижи. В одной из моих комнат лежат несистематизированные пожелтевшие стопы всех скандальных изданий эпохи Горбачева, когда все назревало и чудились варианты. Эти газеты и журналы, которые тогда читали, буквально трясясь, оказались желтой липой и обманом. Взять издания девятьсот пятого года. Тогда прослойки и сословия общества боролись за свои финансовые и экономические права: крестьянам была нужна земля, рабочим – улучшение условий труда, интеллигенции – свобода печати и т. д. Или возьмем издания 1917–1920 гг. Также реальная борьба за экономические интересы классов. В каждом регионе – особые, неповторимые, с огромным накалом страстей. Потом все захватили большевики, и на восемьдесят лет воцарилась гробовая тишина. Обрывки той прессы я всю жизнь собирал в особые папки и ценил на вес золота. И тут вдруг плешивый ставропольский воришка (кликуха “Конверт” – взятки брал в конвертах) объявляет о конце советской власти. Я начинаю, как старая архивная крыса, все выписывать и собирать. И оказывается – все пусто! Землю крестьянам не отдают, казакам тоже, нет даже намека на реституцию, хотя бы крошки какие-нибудь дали лавочникам, мещанам и капиталистам. Кое-что можно вернуть и помещикам, хотя именно наш дворянский класс своим вековым экономическим эгоизмом довел страну до национальной и расовой катастрофы.
Когда я сегодня смотрю на портреты холеных дворянских самочек, у меня в штанах ничего не шевелится (и не по причине возраста), а шевелятся в голове всякие поганые мыслишки вроде: “Обожрались, сучки, отъели гузна, а потом драпали в Константинополь, и генерал Яша (Сланцев) со своими юнкерами спасали ваши задницы от красноармейских штыков. Недаром Сланцев издал свой знаменитый приказ: “Тыловая сволочь, можете снова распаковывать чемоданы, я в очередной раз спас для вас Крым”. Это только в песенке ресторанного жулика и барда Звездинского пелось про поручика Голицына и корнета Оболенского. В армии Корнилова не было офицеров с такими фамилиями: по степи шли студенты, внуки обрусевших иностранцев, фельдшеры, лавочники и казаки. А хозяева дворцов давно драпанули со своим толстожопым бабьем в Европу, гордясь своими гербами и титулами перед европейским блядьем, покупавшим их, как породистых проституток. Теперь они иногда ездят в Россию и ахают: “Как все засрали и опоганили!”
А если спросишь: “А ваши отцы и деды в рост, с винтовкой наперевес в промерзшей донской степи ходили цепями колоть красных?” – молчат, стервы. В одной Москве при Керенском пятьдесят тысяч кадровых царских офицеров у своих баб грели под перинами жопы и выглядывали из окон: когда для них юнкера возьмут Кремль? Среди этих профессиональных жопогреев был и главнокомандующий, генерал от кавалерии, герой Галиции и Львова Алексей Алексеевич Брусилов, тоже ждавший, когда красные перебьют юнкеров. Брусилов потребовался большевикам еще раз – дать генеральское слово бывшим врангелевцам, по наивности оставшимся в Крыму, что им сохранят жизнь. Слово-то он им дал, а Землячка и Бела Кун десятки тысяч московских и петроградских студентов уложили из пулеметов в овраги вокруг Феодосии. И эта старая усатая галоша после этого посмела не застрелиться! Вот это и есть то русское говно, о котором говорил Ленин.
Когда мне притащили несколько изданий “Розы мира”, я почитывал и, как почитываю всё, – сначала просматриваю всю книгу, а потом отдельные куски. Затем в собрание сочинений Андреева перепечатали из газеты мои воспоминания о нем. Со мной хотела встретиться уже тогда почти что слепая его вдова, но я, конечно, уклонился. После смерти Андреева я видел ее всего два раза, а до того – пару раз в Перловке при жизни Андреева. Она все время его сторожила или вела за руку, как полуслепого (хотя видел он гораздо лучше ее) или выжившего из ума полукретина. Очевидно, ей так было поручено на Лубянке, и она играла роль сторожевой чекистской собаки. Я знаю, что один раз Киселевым, друзьям юности и соученикам по частной гимназии, удалось увести Андреева к себе. Как бесновалась Алла Александровна! Почему это сделали без ее ведома и без ее обязательного присутствия?!
Есть два классика антисоветской особой литературы – Солженицын и Андреев, оба писали не за деньги и оба верили в русский народ. А ведь это страшно, господа, это свидетельство скудоумия по-своему честных мужей и кое-каких идеалистов. Как тут ни собачь и ни лай Солженицына, а он сам сел в засаду и стал своим идиотским мелким почерком по-своему, по-дурацки изобличать коммунистов. Я достоверно знаю, что он – частично оседлый на земле еврей, что его отец – выкрест Исайка Солженицын, студент математики и артиллерийский офицер, умерший, по-видимому, от тифа, а мать – русская учительница и библиотекарша, верившая в Некрасова и Добролюбова. И вот этот ненормальный, но очень писучий субъект до сих пор, хоть сам уже весь окостенел, как мумия, верит, что русский народ по-прежнему во всем прав и что любовь этого идиотского народа к личности государя разрушили гнилые поповские интеллигенты, дворяне и масоны. Этими чувствами пронизаны все тома его произведений. Окостенелый старец множит и множит свои пасквили. Вот он накропал “Двести лет вместе” о евреях, он так и не понял, что евреи совершенно напрасно забрели в нашу несчастную страну, где хорошо не будет ни русским, ни евреям, ни другим проевропейским народам. И еще у Солженицына и Андреева есть такая общая скрытая поганая идея: так как русский народ во всем морально прав, то и в недрах самого большевизма есть какая-то скрытая правда, и сама советская власть в чем-то исправится, прозреет и сделает правильные шаги в нужном направлении. Эти пошлые банальные места присутствуют в их книгах, написанных от чистого сердца, не на заказ, в народнических идеалах.
Солженицын – общественно-политический писатель, а Андреев – литературно-эстетический эссеист. Разный стиль и жанр изложения, но народнические идеалы – общие. Книга Андреева во многом профашистская, он и Альфред Розенберг решили слепить из довольно поганых историй собственных народов, их правителей и господствовавших тогда идей некий общенациональный мистический мир. Ведь получилась довольно поганая бульварная история: баварский король-педик Рудольф II, затравленный еврейскими критиками сам Рихард Вагнер, его трилогия с серебряными лебедями и возвышенными глуповатыми героями, Адольфом Гитлером и самим повешенным русским интеллигентом Розенбергом, газовыми камерами и прочими сгнившими окровавленными тюремными матрасами.
Я с глубочайшим омерзением и страхом отношусь к послетатарской Московии, всем этим Рюриковичам – Даниловичам и Романовым. Недалеко от тех мест, где я пишу эти строки (версты две), на Троицкой дороге есть бывший путевой дворец Ивана Грозного, а в нем – засыпанная после раскопок содомская палата, где на потеху царю Ивану плясали голые “кромешники”-опричники, имели друг друга в зад, а потом мучили своих жертв. Еще при Карамзине вдоль дворцового пруда находили скелеты в цепях; в сырых камерах содержали русскую родовую аристократию. Опричники также очень любили распиливать пополам пилами через промежность русских боярынь или перетирать им веревками половые органы до внутренностей. Нравилось им также связывать пленных новгородцев пуками, как снопы, и топить в Волхове. Я десятилетиями с ужасом присматривался и вчитывался в постепенное отатаривание Московии, приведшее ее к ленинизму и сталинизму.
Вот из всего этого Андреев и слепил свой храм Духа, новый Китеж мистической России. А на паперти этого храма выл лупоглазый курчавый Александр Блок: “О, Русь, жена моя!”, а вокруг него бегал маленький поганенький сопливый Луначарский в пенсне и все советовал агентам: “Сыпьте побольше мышьяка, чтобы сдох скорее, и не сбег за границу от нас, большевиков, и не рассказал, кто мы такие на самом деле”. Блок – талантливый апостол мистической соловьевской ветви русского символизма, несмотря на его абсурдистский шаг в сторону Горького и знакомство с руководством Смольного. Страх Смольного перед Блоком, его отравление петроградским ЧК с ведома Луначарского и Ленина – это шаг тех же иллюзий о моральной правоте русского народа. Мне эта вера в своей основе страшна и пугающа. Когда я выхожу на русскую улицу, оказываюсь в русской толпе – мне не страшно, наоборот, мое ухо наслаждается любой формой живой русской речи, но я ощущаю, что нахожусь среди нездоровых, психически больных людей. Я присутствовал на застольях, где все, и гости, и хозяева, были тяжело психически больными, хотя и более нормальными, чем русская простонародная толпа, которая нынче пришла в такое состояние, что готова растерзать любого, кто вызовет раздражение или чем-то выделится.
К сожалению, литературный процесс в бывшей России и бывшем СССР и в настоящей Эрэфии носит точно такой же характер: все, что пишется и издается на темы окружающей действительности, носит психопатологический характер и представляет собою интерес для психопатолога. Государство со времен Сталина делает все, чтобы доказать, что СССР (а теперь Эрэфия) – нормальная культурная страна. Для этих целей держат придворный балет с кремлевскими суперблядями, заставляют старых театральных обезьян играть в здании бывшего Художественного театра пьесы самого Чехова, который в одном из писем Суворину писал, что если в России к власти придут социал-демократы, то их с Сувориным времена покажутся золотым веком, а на литературном Олимпе будут восседать чудовищные земноводные. Что и случилось, и теперь Россия не страна Чехова, а страна имитаторов Чехова, готовых разорвать и героев драматурга, и его самого. Здесь не нужна ни симфоническая музыка, ни литература: это страна опасных человекообразных обезьян, которые имитируют наличие какой-то культуры. И в кино, и в детективной литературе пропагандируются только одни сюжеты: как славянские и инородческие выродки убивают и разделывают трупы детей, девушек, женщин и просто знакомых и прохожих. Это же нескончаемо демонстрируют милицейские хроники. Уже окончательно ясно, что изнутри эта страна (и не Россия, не СССР, не Эрэфия), или точнее – территория, если угодно, никогда не сможет самоорганизоваться, покончить с повсеместной уголовщиной и бандитизмом и в недалеком будущем сгниет на обочине не собственной истории (которой у нее больше нет), а в придорожных ямах соседних государств, куда бульдозером будут спихивать останки морально сгнившего населения.
Никакие национальные движения на территории бывшей России уже более невозможны по самым разным причинам (их можно оценивать позитивно или негативно), моральная деградация угро-финнов достигла пределов немыслимых, у них просто не сохранилось национальных идеалов и способности попытаться самим решить свою судьбу. Не так давно Солженицын, который не очень политически наивен и к тому же окруженн целым сонмищем политически ожесточившихся на весь свет, в том числе и на евреев, личностей, раздающих премии его имени, изрек: “Похоже, от России останутся великие мысли великих людей о том, чем бы она могла стать”. Этим закостенелый старец, вермонтский лесовик, полвека сосавший в лесной чащобе лапу белых архивов и, кроме колючек, ничего не высосавший, фактически подвел, как Сципион Африканский, черту под Россией: Карфаген наконец разрушен.
Не учитывают и не хотят до конца верить в это только некоторые излишне упрямые господа, вроде меня самого (во мне, правда, не бродит народническая касторка, но хватает имперско-византийской желчи все политически проигравшего человека). Надо помнить, что уцелевшая здесь после всего номенклатурно-инородческая помесь будет драться за русские недра, как тарантулы и сколопендры, совершенно забыв о том, что когда-то была Россия. И в этом качестве противоречиво-поэтический облик России иссякнет до конца, и вместо нее будет лужа змеиного яда, остатки трапезы цивилизационного мангуста двадцать первого века, перекусившего подземными змеями России.
Добрый облик хоть отчасти христианизированной и гуманизированной России исчезает с каждым днем, наверное, окончательно исчезли и последние литературные проявления той доброй русской России, когда жизнь отдельного человека, его судьбу ставили превыше всего. Именно на этой попранной ныне стезе сочувствия к Акакию Акакиевичу, Неточке Незвановой, князю Мышкину, чеховскому Фирсу, булгаковскому Лариосику, пастернаковскому Живаго русская литература как-то пролезла в мировую. Кстати, у Толстого, кроме Феди Протасова, я как-то мало нахожу героев-индивидуалистов, все остальные – представители каких-то общественных движений и вооруженных шествий по земле. Мне вот непонятно, почему лермонтовский Печорин не послал к черту колониальную войну империи на Кавказе и не снял эполеты. Непонятно, почему Пушкин не бросил трех сестриц Гончаровых и не сбежал в деревню доживать свой век.
Даже самая лучшая русская литература – имперская по сути, часто вместо одной империи строят вторую или третью. Как мне кажется, если возникнет новая русская современная литература, она будет не просто злой, а бесконечно злой к себе самим и себе подобным и к остальным. Страшно даже подумать. Новая русская современная литература должна быть страшной – ее должно быть опасно взять в руки во всех смыслах; она – продукт крайнего ожесточения, ее хрен подделаешь, как человека с топором, который собирается зарубить. Я таких видел, видел и их еще дергавшиеся жертвы. Это все настоящее. А что теперь? Кто под чьим матрасом вконец слежался, кто у кого откусил полголовки полового члена и что испытывал человек, переехавший из Перми в Ганновер. Подобная русскоязычная тягомотина, часто очень качественно сделанная, а меня интересует почвенный опус без оглядки на заранее задуманное на Западе издание.
Андреев писал о Небесной России. Ее розово-белый город на высоком берегу над синей речной излучиной. Небесная Россия или Святая Русь связана географией трехмерного слоя, приблизительно совпадая с очертаниями нашей страны. “Общая численность обитателей Небесной России мне неизвестна, – писал Андреев, – но я знаю, что около полумиллиона просветленных находится теперь в Небесном Кремле”. Эти представления Андреева связаны не столько с православием и православной эсхатологией, сколько с фантастическими трудами философа Н.Ф. Федорова и его трудом “Общее дело”, где трактуется всеобщее воскресение мертвых. Федоров, будучи главным хранителем Румянцевской библиотеки, часто встречался с А. Н. Толстым, руки ему не подавал, считая его варваром и террористом, так как Толстой хотел взорвать динамитом старый храм Христа Спасителя.
С точки зрения Синодального православия и сталинско-бериевской Патриархии РПЦ, книга Андреева – сплошная крамола и черное разоблачение. Андреев сам входил в общины Непоминающей Антисергианской церкви и этот вопрос знал очень хорошо, из первых рук. Для меня книга Андреева – памятник погибшей цивилизации, погибшей страны, погибшей русской интеллигенции со всеми ее идеями и заблуждениями, и я к ней при всем том отношусь с уважением: писал, курил ящики “Беломора” и “Примы”, увлекался, страдал, хотел успеть закончить до смерти, всерьез думал, что он главный пророк и Мессия. Сейчас такого типа и психолгического склада люди появляются только в некоторых сектах и среди крайне правых движений – у них есть ответ на все вопросы.
Левое подполье в России до конца выдохлось, и фанатиков там не водится. Эклектик, как Гауди, Андреев тащил в сорочье гнездо и блестящие гайки, и медные пуговицы, и случайно найденные бриллианты. Для меня таким подобранным Андреевым бриллиантом является его мысль о том, что, скитаясь в годы молодости, Иисус Христос изучил учение Будды и переработал его для иудеев. Я в это верю всей душой и со всей серьезностью. И ессеи, которых я долго изучал, и дохристианские течения самого иудаизма достаточно далеки от всех официальных и неофициальных Евангелий. Христианство Иисуса, а не апостола Павла, было и в Европе, и в Иудее революционной книгой, и для меня все первоначальные христианские тексты пронизаны буддизмом. За эту мысль я Андрееву бесконечно благодарен и считаю ее абсолютной истиной.
Оп.: журнал «Зеркало» 2008, №29-30