Neandertals Home
Сетевое издание :: (май 2017)
Дым
Дым колебался в лезвии луча, Дым делал осязаемой прозрачность, А за столом оплывшая свеча Оплакивала призванную мрачность. Надежды призрачной мечты Сгорели в огненном биении, Он понял - прежнее своё Утратил мироощущенье. Утратил дареное зренье, Обрел обычнейший удел. В цепях земного тяготения Утра дождаться не сумел.
Дом
Когда я пытался заглянуть ему в окна, Ломая скользкие от болотной слизи стёкла - Я видел в траве, омертвевшей от стужи Лишь блёклое небо, застывшее в луже. И тогда я понял, что здесь был дом. Он смотрел в мир разбитым окном, Но время, над которым он был не властен Железной рукой сдавило запястье. И содрогаясь от судорог боли Дом упал навзничь, трубами в поле Не выдержав звука, нет которого тише, Рухнули стены, и съехала крыша… И когда отзвучали древесные стоны Над землей повисли поминальные звоны И слепые дожди прошли вереницей Напоив водой земные глазницы. С этих луж я стряхивал амальгаму пыли, Я увидел в них хлопья деревянной чёрной гнили Я заметил в этом темном брожении Небесных сфер неземное кружение… И тогда меня оставил страх Я верю - не настанет день гнева, Пока видим - в наших глазах, В битом стекле отблеск блеклого неба.
Ван
Из окон моих видна тюрьма. Здесь в стенах нет глаз, Здесь решётка одна, Колючка и трубы. Лай. Пускают в запретку собак И пьяный охранник кусает Помертвевшие губы. Пришла.Зима. С неба падает снег. Мне кажется - ветер. Стужа. Нет - это не снег. Я узнал, что кончается век; С неба валится пепел, Собираясь в пузырящихся лужах. Ван. Great Van. Этот город почти обречен. Он до крыш заметен снегом. Думали о побеге Из этой тюрьмы - Над нами был океан - небо. Холодное небо…
Петербург
Неведом мне, ты возникаешь из мира клеток лестничных, лифтов, где тьма скользит, как руки по перилам лестниц особняков. Напитаны тоской и влагой проходят дни. И ветер склоняет монотонно твои дымы. И фетр, с головы сорванный, колесом катится в канал, где вода темная остывает, И спит в подворотне пьяница, и чему-то во сне улыбается, И мнится, что прежний день повторится И со мною останется. День не кончается. Старик стоит задумчиво на парапете, швыряя камешки в Неву, рифмуя странно: "Ветер - Петер"…
Грин
Дождь, созданный из рисовой соломки, Бумаги папиросной, клея - Всё говорит о странствиях небесных, О том, о чём нельзя сказать словами… Невесело в каюте капитана. Ты строишь дом из спичек деревянный, Пусть в нём живёт забытый, оловянный Сержант крокетных войск. Пусть он стоит на страже постоянно, И не смыкает глаз своих стеклянных,- Бегущей по волнам по воле ветра Хранит покой… И не пришел никто на день рожденья, Лишь дождь - призрачный стук речитатива. Лишь дождь зашёл, нашептывая звуки, Которых ты не понимаешь, Но слышишь, чувствуешь, внимаешь… И этот мерный стук, Не склонен ты считать Последствием вчерашней пьянки, К вечерне черти отбивают склянки И ветер ворошит уныло Нелепое, промокшее пальто. Нет, не пришёл никто… Команда серых догрызает Засохший именинный торт. Ты хочешь спать. Устал. За окнами каюты - Осколок неба, да обмылок плеса. Походкой пьяной капитана Геза Шатался порт…
Электрический вальс
Я придурочный царь - дирижер в электрическом театре. Весь мой двор - в жестяном сундучке монпансье. Одолеет печаль - достаю я корону, скипетр, державу; И кровавым подбоем плаща натираю стекло в сундуке. И чудесная, в миг, возникает картина: Оживает, доселе невидимый, призрачный зал. Грациозные дамы расправят свои кринолины И блистая мундиром, к престолу выходит красавец гусар. Он к прелестным гостям обратится с пленительной речью, Он приветствует всех, кто приехал, кто нас не забыл, Запылают тогда в канделябрах, вдруг, розовым свечи, Не оставив и следа от слёз, февраля и чернил. Я замру, как маэстро за миг до вступления, Я натру алым ворсом плаща эбонитовый стек. И придут от вращения жезла танцоры в движение,- В электрическом вальсе сольются их слезы и смех. Но, тихонько, в душе короля возникает смятение, Всё сильнее манит в коридоры мерцающий смех. И спускается с неба мой ангел неповиновения, И я знаю, лукавый бесёнок введёт меня в грех. Шаловливые детские ручки ускорят движенья, Партитуру подменят, порвав разлинованный лист… И тогда все танцуют, услышав мой свист Гусарский твист… И разрушилось чудо, рожденное честной бесхитростной верой Разразившийся, чуждый здесь звук, разгромил светлый зал. И как тряпки растрепаны дамы, изодраны в кровь кавалеры, Львиногривый полковник, уткнувшись в портьеру, рыдал. И от ритма, как будто сломались их тонкие руки, Потеряв в пустоте теплоту и опору плеча. Ну, а друг и любимец гусар мне швырнул своё жесткое слово, И оно обожгло, как жестокая плеть палача. - Больно мне, Государь - Вашу дружбу никак не забуду, Был вам преданным другом и верным слугой, но теперь… Непременно, не будь монсеньер Вы владыкой престола Без сомнений я вызвал бы Вас, Государь, на дуэль… И пошел, спотыкаясь, срывая с себя эполеты, Задыхаясь, рыдал, рвал мундир, словно кто-то душил. Я был глуп и жесток, как всегда, как всегда в этот вечер, Не окликнул его я и не остановил. И как только за другом закрылись тяжелые двери В темноту погрузился мерцающий призрачный зал. Я поднялся с колен и задул две последние свЕчи И пытаясь увидеть во тьме дорогие мне лица сказал: - И у Солнца, бумажные братья бывает затмение. Я забыл эту истину, милые - о, идиот! - Все что создано нашим беспечным воображением Также дышит, страдает, болеет, ревнует, живёт. Я наказан молчанием, вас я прошу - снисхождения, Я мечтаю о том, как я вновь вас начну понимать. Я бездарный правитель, но я отрекусь от престола. Я капризный, почти уже старый ребёнок и я хочу спать…
Мальчик
Двенадцать лет. Полпятого утра. В сумрачной тишине сопит мальчишка. Дыханье теплое молочного щенка, Ком простыни и так нелепо под подушкой Перекрутилась тонкая рука. И мнится в странном сне: с ним говорит трава. Церковный служка он, испуганный мальчонка Калечною рукой неслышные слова Черкает между строк истрепанной книжонки. И так тяжел затылок, так нема рука, Что, закусив губу, у Бога молит воли, Чтоб выстроить пришедшие слова Подобьем жалким захлестнувшей боли. Звук. Пробуждение. Испуг. Багровые круги. И не разнять руки, так пальцы тяжелы и колки. Тряси рукой - реальность извлечет Из плоти патефонные иголки. Он изумленно шепчет: - Кто здесь был? Сиянье синее у изголовья вспомнив. Что, он в тебе, малыш запечатлел, Оставивший на заспанной щеке рубчатый алый иероглиф. Твой даймон пред рассветом приходил, Стоял так близко, вы почти касались головами. Ты до сих пор его не знал, но он тебе открыл Безжалостность бесправильной игры словами. И в первый раз изведаешь ты страх, Ведь держится душа на нити серебристой, тонкой Остались там - за складкой век, за окоемом глаз Пришедшие слова в исчерканной книжонке. С досады, кулачком, подушки мякоть ткнет - Поддастся ком гусиного пера, Подставив чистый и прохладный бок Для новых тайнств призрачного сна. Не бойся, он не раз ещё придет, Тайн причастит, согреет, поцелует. Ведь все мы спим и в мире всё - нам снится. Он также спит и чудится ему, Как разрумянившееся от сна дитя На одуванчик дует, дует… А утром вновь малыш беспечен был и глуп Зеркальное стекло гримасами страша. Лишь на мгновение в глазах мелькнул испуг, Когда он разглядел у самой кромки губ След угольного карандаша.
Иногда мне говорят…
Иногда мне говорят, справедливо вполне, Что я не всегда в своем уме… А в чьем? И я отвечаю, почти без оправдания, Что бытие мое - определило сознание Кстати, в этом предложении Есть какое то враньё: бытие мое или бытиё моё? Вы простите, друзья, За картонный язык, Я исконно суконно выражаться привык. Адье!
Чума
Выл пес. Бубонная чума Людей учила целоваться. Так сладко засыпать, И чтоб во век не просыпаться Им лики застилала стылым пеплом Постылая зима. Был день. Такой же, как и прежде, В числе иных. Я медленно курил и видел У распятий перекрестков Брежнев Напалмом жёг следы больных. Свивальники крутил студеный ветер, Известка сыпалась со стен пивных… Пел сумасшедший дворник. Друг перебирал диапазоны волн. И сквозь эфира плеск, я слышал Иоанн Кронштадтский Читал стихи оставшихся в живых, И, я надеюсь, брат наш ленинградский Доселе жив… Я верю - полтора Столетия назад В поместье затворясь, Потомок мавританский Играл словами и назвал одно из них И убралась, посланец азиатский - Cholera Morbus.
Соломенное Христианство
Я знаю, что есть часы В доме, где бегают кролики. Когда мне хочется спать - Они показывают нолики; Или показывают крестики - Когда не хочется быть… Наверное, это у вас Вызовет недоумение, Что делать, стрелки этих часов Имеют лишь два положения… Но прогоркла печаль, Не об этом сейчас, Ведь летает под кровлей Сияющий глаз, А воздух над бледным огнем Искрится, слоится и тает. Из разорванных мигов Создается движение - Смотри, как оно возникает! В темных омутах глаз Бултыхается сердце, Онемев от слепого скольжения. В этих комнатах нет зеркал, Но есть отражения. Но когда отшумит в голове тайный жар, Изкогтит мою душу шебуршащая мышь, И шершавая лапка скользнет по губам: - Ты так много куришь и совсем не спишь. Это так, не усну в эту ночь. Я испеплю, быть может тысячи строк, Буду плакать, не веря тому, Чей навязчивый голос коверкает слог. Но когда рассвет разольёт кислоту, Проявляя лица моего негатив, И луна струйкой света побежит по стеклу, Я пойму, что в корзинах моих Крестиков слишком много И мне нечего ждать… Я, окно отворив Буду долго смотреть на дорогу, Замечая, как в светлом рассветном кольце Колышется лунная взвесь И мерцают огни за пределом, в конце: "Мы здесь, мы здесь…" Мне пора уходить. Будут недолги сборы. Холщовый подсумок - что еще нужно. Эти старые дети заплачут так дружно: "Ты забудешь о нас в запредельном венце" Я впитаю влагу их слезящихся глаз, Перекрещу их наивные лбы, Я хотел бы остаться с вами сейчас, Но горят в белом поле голубые огни. Мне пора… Но, зачем-то, печаль Своей влажной ладонью сомнет мне лицо. Кто то вышел из дома в последний час? Или просто потянуло кольцо? И уже на пороге шепну: - Не забуду, Кровью помянутого родства. Я уйду в страну Будды, Но вернусь, К истокам Соломенного Христианства.
Ходоки (на мотив нар. песни "Пчелочка златая")
Может быть рязанцы, А может туляки К Ленину приперлись В Кремль ходоки. Жаль, жаль, жалко мне, а может туляки Жаль, жаль жалко мне, в Кремль ходоки Ленин наш любимый, Ленин дорогой С голоду мы дохнем Не ступить ногой. Жаль, жаль, жалко мне, Ленин дорогой Жаль, жаль, жалко мне, не ступить ногой Весь овес поели, Сено уж едим, Скоро как коровы Хором замычим. Жаль, жаль, жалко мне, сено уж едим Жаль, жаль, жалко мне, хором замычим Ласково прищурясь, Ленин отвечал: - Маловег'оятен Этакий финал Жаль, жаль, жалко мне, Ленин отвечал Жаль, жаль, жалко мне, этакий финал - Я вот, банку мёда, съел, а не жужжу - Я вот, банку мёда, съел, а не жужжу: жу-жу Жаль, жаль, жалко мне, съел, а не жужжу Жаль, жаль, жалко мне, съел, а не жужжу Черт их надоумил Просьбу повторять Ленин рассердился: - Фе'икс, г'астъелять! Жаль, жаль, жалко мне, просьбу повторять Жаль, жаль, жалко мне, Фе'икс, г'астъелять! Тут они собрались И пошли домой Обуты, обогреты Его добротой Жаль, жаль, жалко мне, и пошли домой Жаль, жаль, жалко мне, его добротой.
Вудсток (90-е)
На ковре из зелёных фуражек Одуванчик облетевший - лысеющий хиппи, Нам пора, но стакан терпкой влаги До конца ещё нами не выпит… А что изначально было в начале, Что стало сегодня печальней печали - Что петь не умея,<забыл...> кричали, Что жить, не умея, без смысла торчали Мы медленно двигались к запределу, Пока запредел не предстал беспределом, Семья обручённых запретным уделом - Лишь чёрным по белому, чёрным по белому Когда ж мы оставим обжитые норы Слезами со склер надоевшие шоры Оставив другим надоевшие споры Здесь школьники, что ли зашторили шторы? Всего десять лиг по железной дороге, А слово убогий значит - у Бога У Бога спросите, творца Родомысла Что в сём бормотании нет особого смысла А Бог скажет в ответ: - Что да, то и нет… … И в том чудном хитросплетении Травы, соцветий, слов и снов Чем виноваты злые дети, Чье зренье выжег сок цветов Едкий млечный сок цветов Лезвейных трав слегка касаясь Пушистым тИгристым брюшком В цветов соцветьях возвышаясь Рогастым маленьким божком Зависая конечной точкою в пространстве Ощущая своё беспредельное, космическое одиночество Пытаясь остаться всегда в междуречьи По этой реке протекают наречья Теплом согревая поникшие плечи Но чья это речь? Чья?
Артур (Фэнтэзи на тему баллады Т. Мэлори)
На протяжении стольких зим, В теченье света долгих лун Мы разговаривали с ним Под перебор незримых струн. И был я в доме не один - В углах таилась пустота, У изголовья тень меча Была подобием креста. Судьба Мордреда изберет, О, неизбывная печаль - Безвестно канет Камелот, Утерян будет дивный Грааль. Моргана многих королей Влекла за горний окаем, Но лишь дарила меж плечей Меча черненым лезвиём. Земной юдоли тесноту Сочли единственной из доль, На прах сменяли красоту, О, Артур - истинный король! Твоих вассалов имена Патиной тронуты веков, Заключены в пределах сна - Сиречь удела дураков. Такие грустные дела О, Рыцарь Круглого стола Плыла кипящая смола - Осталась стылая зола… Но ты со мной, а потому Да будет светлою печаль, Пусть не открыта никому Дверь в зачарованную даль.
Огнепоклонники
Тайная жизнь деревьев, Скрытая летопись трав, У камня есть облик молчания, У каждого зверя - свой нрав. Четыре ладони от Солнца (~38 градусов) В сторону Первой звезды, (утренней "звезды" - Венеры) В полдень Солнцестояния (21-22 марта, на широте ~55 градусов с.ш.) Года Ржавой воды. (1986 год, год Чернобыля) Минуя трещины на асфальте, Расставляя мелом кресты - В этих словах нет особого Смысла, но они не пусты… Твори это ШИ-заклинание, Повторяя его столько раз, Пока кто-нибудь не по-КАЖЕТСЯ Сквозь узкие щелочки глаз. Ослепших на шиферных скатах, Не видишь? -Не все ли равно? Дяденьки в ватных рванничках И тетеньки в кимоно… Шагни же наверх, содрогнувшись Скользнувшей извне пустоты, Загнав сумасшедшее сердце До судорожной немоты. Обряды Огнепоклонников Жестоки до простоты, Но заставляет мечтать о ЗРЕНИИ, Лишь эта темнота слепоты. ОНИ выходят на крыши Сквозь слуховые оконца, Так медленно и безнадежно Глаза окуная в солнце. И им кажется, видят свет, Или предвестие света, И зная, что света здесь нет, Как им скажешь об этом? Я так мал, и поэтому, Господи Пронеси мимо губ моих Эту горькую чашу мошенника, Обманувшего малых сих. Я не вырос для светлого рая, Но впиши в этот избранный круг Тех, кто веруют - света не зная, Тех, кто слепы, но все же живут. До скончанья, сетчатку сжигая Наблюдать сквозь сплетение рук, Как небесный огонь замирает, Завершая томительный круг. Впрочем, к заморозкам они исчезают, Вероятно улетая на юг.
Чиновник Бонсаи, навещая почтенного Кон Фая, вспоминает великий поход в северную провинцию, печалясь о минувших деньках
Мне не понятно - этих мыслей ход Навеян нашей болтовней о Дальнем крае? Припоминаю я свой Северный поход, Случайных спутников с тоскою вспоминая. Но время стерло имена, как мелкие детали,- Больные ноги - знак недружбы с головой. Мы так бухали, что не вспомнить, как их звали Я буду называть их - "первый" и "второй"… Один гудел, простужено, навстречу: - Как дела? И я привычно отвечал: - Хреново! Мы пили крепкий чай, поскольку не было вина И ждали появления "второго". А тот ворованного "шила"* чайник приносил И начинался вновь неспешный треп меж нами, О том, что в порт вернулся "Киев" - "Гена-крокодил", Я их, напившись, называл "митьками". Они задумчиво скребли, пока я вдохновенно врал, Заросшие щетиной подбородки. Один из них мне, спьяну, даже рассказал, Где спрятаны Yellow'ые подлодки. Я желтой не нашел среди унылых субмарин, Но этот день - как сон, мне повторенный в яви И этот пьяный мичманец - гардемарин, Второй скорее - шкипер! Her Majesty Navy…
* - шилом на флоте называют спирт, а ворованный спирт - ворошиловкой, "Крокодил Гена" - это прозвище славного авианосца "Киев". Упокой, Господь, его железную душу! А "Ее величества Флот" упоминается не потому, что моряк изменил присяге, а потому, что каждого моряка должна ждать своя королева - на берегу. :)
II (Гаджиев)
Кружится льдина. Удят рыбу печенеги. Откуда они здесь? Ведь мы Гораздо северней Печоры и Онеги. Полярный день - сонм НЕ… И сны… И сны… Дыханьем хриплым, льдистым Здесь слышен Ледовитый океан. Здесь правит злое царство Недобрый чародей МурмАн...
Как мало нужно, чтобы мир предстал иным - Быть сумасшедшим и не спать ночами, И сглатывая спелый млечный дым Уныло в темноте водить усталыми очами… На каждый день дано одно и тоже - Принять закон имен, как слов, но душ И расплывается под цедрой светлой кожи Китайская оранжевая тушь.
Властелин трамвайного кольца (параноид)
Я знаю, ОН пришел за мной. Здесь-ОН! Вот ОН И глядя вниз с шестого этажа, За переплетом тусклых, мутных окон Я различаю злые белые глаза. А в квартире 83 живет странный лунолицый сосед, Я не знаю его имени и сколько ему лет - может быть 18? У него романтическая болезнь - он даун, и ему купили велосипед, Но он не очень талантливый парень и не умеет кататься. Но когда он вращает с балкона торчащее колесо Блики огненных спиц плещут в стекло, как кипящая смальта,- Танец солнечных зайцев, в этом лагере перемещенных лиц, На шеллаковом диске городского асфальта. Но тот, кто пришел за мной, искажает гримасой лицо, исковеркав резиновый рот, Он ненавидит всех психов и их бессловесное братство. Но я за стеклом, и не слышу, что он там орёт, Негодуя на тех, кто невписан в его злое царство. И в беззвучии этой картины мне видеть смешно, Как жестянка зубов дребезжит, подражая звучанию стали И мы не нашли себя в списках живых - ну и что? В книге мертвых искать мы себя не стали. А люди порою делятся на йебанутых и мусоров, Вторые ловят первых за то, что те писают с крыши, Я тоже псих и смотрел этот фильм много раз и еще раз готов, И одна девочка плакала, когда Толик уже не дышит. Есть в слове мент - какая-то ментальность, Лучистых глаз или погон голубизна, Медлительных речей велеречивость-величальность, Особый милицейский склад ума. А нам, верно, нравится, когда захолустный хмельной мужичок По голове нас гладит, пришептывая прибауточку: - Плакай, плакай, ненужный смешной дурачок, Собирая слезы в рюмочку… Но будет ли кто-то среди нас спасен? - Ведь мы слишком лелеем обиду, И, наверное, сейчас зазвонит телефон, Но я боюсь, и не выйду, не выйду, не выйду! Сколько их собралось там! они там внизу толпятся, Кукурузой жареной чавкают, в ожидании кровавого ринга. Вероятно, я зря считал психоделию за универсальный метод, И, вероятно - зря на ночь читал Стивена Кинга. И, наверное, мне нужно бежать, но я не знаю куда? Как? Через подсознанья чердак по коньку съехавшей крыши? А на экране опять появился этот дурак, Вероятно такой-же мудак: - Вот ведь… Ишь ты… И бежать мне туда, где шипящим червем кольчатым В тугую плеть свивается трамвайное кольцо. Но кто стоит там, словно принесенный ветром? ОН - это! ОН! Я узнаю его безликое лицо. Разлепит пленки век ужасный морок, И тщетно кутать голову в худое пальтецо, И папиросный дым, как влажный серый войлок Облепит мое мертвое лицо.
Глумилась тьма иглою мглы, А мы, дрожащий свет в ладонях Не удержали, не смогли… Поэтому мы тонем - В тумане зыбком, липком, топком… Подобно майскому жуку В медовом вязнущем стакане И зябь выкручивает тело, Не люди мы - мы будетляне. Но снова скулы сводит время И на дорогу мне пора, Ведь мне мой мальчик не поверит, Что будет время серебра
Опиум ("Секс для нищих")
Появляешься ты предо мной всякий раз, Смежив их голоса в монотонную коду. Меж собакой и волком запрятанный час Твоего прихода, твоего прихода. Разбежится под сердцем ледяной холодок Тихо теплые пальцы касаются шеи Я устану бороться с безжалостным сном И подобно оплывшей свече обомлею Ты как опиум - ты губишь меня, Ты как опиум - ты любишь… И беспечно ловя млечный облачный дым Мы по-детски поделим, сливаясь губами, Чтоб вернутся туда, где я не буду чужим Чтоб разжечь это пламя, разжечь это пламя… Ведь которую ночь не могу я уснуть И в потемках лицо запорошено мелом. Так пусть поет в наших венах гремучая ртуть И пусть не смеют они называть ЭТО - телом. Ведь ты как опиум - ты губишь меня, Ты как опиум - ты любишь… Скомкав нервными пальцами сердца комок, Как великий флейтист, навевающий грезы. Отворот покрывала до нитки промок - Это сукровица - крови светлые слезы. Вздув чулком паутину наркотических снов, Осязая огня мелодический трепет, Ощутив языком умирание слов, С губ сдувая во мглу остающийся лепет… Ты как опиум, ты губишь меня, Ты как опиум - ты любишь… И касаясь дыханьем кисеи занавес, От предсветного света тоскливо белесых Я тебе расскажу, как бывает страшна Эта жизнь в полглотка, эта жизнь на колесах. Украдем-же мгновенья, оставшись вдвоем Разорвав пустоту беспричинного круга В этой зыбкой истоме, забывшись, умрем - Не коснувшись, друг друга, не коснувшись, друг друга Ведь это опиум - он губит меня, Это опиум - он любит… И внимая во тьме колыханию свеч, Гипнотически вторя священным движениям, В этом сломанном мире себя не сберечь, Можно стать лишь убогим его отражением. Этой горькой воды мне не выпить до дна - Я не знаю - зачем Я, и от этого маюсь, Но я знаю, что будет непростима вина Ничего не узнав, я уже отрицаюсь… Это опиум - он губит меня, Это опиум - он любит… Так закрой свои двери на английский замок, Мы должно быть уже десять лет как знакомы, И причастье вколов, мы очнемся вовне, За пределами жизни, за пределами комы. Ведь дышать этим газом, что всюду разлит Можем мы, лишь слезами смочив полотенце… И суровый хирург без тоски оглядит Алый шелковый шлейф и горелое сердце.
Ты ударь меня, наотмашь, Чтобы дрожь унять в руке, Чтобы боль твоя горела Поцелуем на щеке.
1988-1993